12 шедевров эротики - Гюстав Флобер

И он думал: «Ее самовнушаемость поразительна».

Алина стояла перед ним в глубоком смущении, сраженная его словами, чувствуя его правоту, умирая от раскаяния и пламенного, головокружительного желания наказания.

Она бормотала, не глядя на него:

— Да… да… высеките… это нужно… это нужно…

Он бережно, как хрупкую драгоценность, разложил ее на диване и долго путался в кружевах ее юбок, невольно затягивал туже тесемки и потом рвал их, волнуясь.

Вздрагивая, закрывая лицо руками, Алина лепетала:

— Милый… милый… Я боюсь… я боюсь… Боже мой…

Чувствуя, как свежесть коснулась ее тела, как под его рукою низко спустилось белье и платье покрыло ее спину, она воскликнула громче:

— Генрих!.. Генрих!.. Я не могу!.. не могу… мне стыдно… ах!

И она извивалась уже заранее, охваченная чисто животным страхом.

— Как ты красива. Тебя даже жалко сечь. Подобно Абеляру, я уже влюблен в тебя. Розги оставят след. А, моя крошка, почему ты так не послушна?

Первый удар она не почувствовала, второй и третий заставили ее вздрагивать, и дрожать, и метаться, как рыбка.

— Ах, ах… больно… больно… милый… милый, я на коленях… не буду… не буду…

— Ты кричищь еще рано, дитя…

Шемиот сек ее медленно, не чересчур жестоко, испытывая сладкое волнение при виде того, как ее тело, нежный цветок среди поднятых юбок, густо розовело. Весь мужской деспотизм проснулся в нем. Он был господином, она — рабою. Он был счастлив.

— Милый, милый… Не буду… не буду…

— Я надеюсь, лежи тихо… Я вижу, ты получишь лишние.

— Генрих… Генрих… я лежу тихо… ах… больно, больно… о-ах… прости… прости… не могу… не могу.

Он процедил сквозь зубы, бледный, как полотно, от ее криков:

— Не вертись, ты сама виновата… ты вьешься… твои движения ударяют мне в голову…

— Милый… милый… высеки меня еще завтра, сегодня прости… ах… ах… Генрих… Генрих…

Он был взволнован наивностью ее восклицания.

— Повтори эту фразу.

— Милый… милый… высеки меня еще завтра, но сегодня прости…

— Это не последний раз… обещаю тебе…

— Больно… больно…

— Очень больно… ты права, бедняжка…

Время остановилось для Алины… Ей казалось, что он сечет ее чем-то огненным, колючим, едким. Боль подошла к самому сердцу. Она уже не ощущала розог в отдельности, а одну плотную, как бы стальную трость. Она извивалась, металась, ползала на груди, но розги достигали ее всюду, падали на нее медленно, как медленные укусы или жадные пчелы.

Она рыдала, умоляя униженно и страстно:

— Прости меня… прости… я глупая, скверная женщина… целую твои руки, целую твои ноги… ах… ах…

— Не вертись, замолчи… я приказываю молчать…

Алина смолкла вся в слезах, стараясь лежать тихонечко, задерживая глубокие вздохи.

Начиная испытывать головокружение и боясь стать жестоким, он остановился. Он спустил еще ниже кружева, выпустил ее руки, поправил волосы, и она решила, что наказание кончается. Слезы высохли у нее мгновенно. Она думала: «Вот господин мой… О, Бог мой… О, как я его люблю… Как он строг… Как я ему благодарна… Я запомню этот урок надолго».

Он думал: «Я давно не испытывал подобного ощущения. Как мне ее жаль… если бы с нею был обморок, я бы лишился рассудка от угрызения совести… Она моя теперь до самой смерти… я все могу сделать с нею…».

Робко она спросила:

— Можно мне встать?

— Нет, дорогая.

— Милый… милый… прости…

Но он был непреклонен.

— Ты можешь плакать дитя…

И розги опустились на нее снова. Как она извивалась.

— Милый, милый… прости…

— Еще десять розог… отличных, горячих розог, любовь моя…

И она действительно получила последние, которые показались ей раскаленными.

Шемиот помог Алине подняться. Она оправилась с его же помощью и стояла перед ним заплаканная и пунцовая от стыда.

Он спросил ее, растроганный:

— Вы будете послушны, Алина?

Тогда она бросилась перед ним на колени, повторяя:

— Всю жизнь. Всю жизнь.

— Не был ли я жесток?

— Нет, нет вы добры, вы великодушны ко мне, Генрих, вы меня понимаете, вы меня ведете к добру, только вы один хотите моего исправления.

— Вы плакали сильно, Алина.

— Я должна плакать, — воскликнула она с ненавистью к себе, — я провинилась, вы наказали меня, не покидайте, не оставляйте, не презирайте меня, Генрих.

Он сказал вежливо, поднимая ее с колен:

— Дорогая моя, вас нужно ласкать ежедневно, но не забывать…

Они ушли.

Солнце уже село. С запада плыли дождевые тучи. Поднялся ветерок и рябил реку. На желтизну листьев, оголившиеся кустарники, горизонт, дорогу ложились сумерки.

Алине казалось, что ручей журчит более мелодично, а земля пахнет особенно сладостно. Она опиралась на руку Шемиота, несказанно счастливая, упоенная, тихая, ощущая необыкновенную легкость на сердце и во всем теле.

Перед обедом, который теперь накрывали в столовой, а не на веранде, прислуга напрасно искала Юлия. Наконец, он вернулся откуда-то, извинился и говорил чересчур громко.

— Что с тобой? Ты кричишь, — рассеянно заметил ему Шемиот.

— Прости, отец.

Алина краснела, встречая пристальный взгляд Юлия. Этот мальчишка чересчур смел, он мог бы оставить ее в покое.

За вторым бокалом Шемиот проговорил:

— Я устал, я ухожу к себе, Алина, будьте снисходительны ко мне.

И он удалился, поцеловав руку Алине, поднявшей на него глаза доверчиво, благодарно и влюбленно.

Франуся принесла крем, ягоды, кофе. Алина ни к чему ни притронулась. Она мечтала. Было нечто изысканно-девичье в ее фигуре, скрытой белым шерстяным платьем.

— Который час, Юлий?

— Около десяти, еще рано, посидите со мной.

— Я очень устала.

«Остаться одной, остаться одной, — пело в Алине, словно Шемиот заворожил ее своим желанием, — спать, спать».

— Вы гуляли с отцом, Алина?

— Да, да, спокойной ночи, друг мой.

И она поспешно простилась, боясь его расспросов. У себя в комнате она застала Франусю.

— Идите, милая, вы мне не нужны.

Решительно, она задыхалась от желания остаться одной. Она раздевалась небрежно, бросая платья. Потом трико, Бюстгальтер, чулки, подвязки с бантами, денную рубашку она оставила прямо на полу, выходя из них, как из воды. Лампа под кружевным абажуром освещала только часть комнаты и кровать, соблазнительно белевшую, как бонбоньерка. Алина зажгла еще свечи по бокам стенного зеркала. Она хотела видеть свое тело после наказания, чувственно содрогаясь, относясь к себе, как к чему-то постороннему.