Взрыв - Павел Шестаков

— Вы засекречены, я понимаю… И не можете его разоблачить?

— Он сам себя разоблачит. Вот вы уже знаете…

— Я? Я на таких типов чутье имею.

— Это хорошо, — сказал Лаврентьев серьезно.

— Но это я! А другие? Посмотрите, как на него режиссер уставился! «Присаживайтесь, расскажите, пожалуйста…» — передразнила она Сергея Константиновича. — А автор?

— Вы и автора не жалуете?

— Пошляк.

— За что так строго?

— Предлагал угостить шампанским. Дома. И сообщил, что жена в отъезде.

— Бедная вы моя красивая девушка, — посочувствовал Лаврентьев. — Нет вам спокойной жизни.

— Нету, — согласилась она. — Такие все дураки. И говорят одно и то же. А когда говорят, лица у всех дурацкие становятся. Совсем одинаковые. Меня ужасно злит, что я привожу людей в дурацкое состояние.

— Не кокетничайте, Марина, и не хвастайтесь победами.

— Что вы! Я очень серьезно. Женщина должна вдохновлять, а я оболваниваю. Или сама такая пустышка, что одним оболтусам нравлюсь? Не пойму. Правда. Я вам не вру ни капельки.

Лаврентьев невольно улыбнулся. Он был рад, что Марина своей болтовней отдаляет тот тяжкий час, когда он останется один. Нет, даже не один, а с этим Шуманом… Но передышка оказалась совсем короткой.

— В вас есть такое, что необходимо женщине. По-моему, вы можете защитить, спасти…

— Замолчите, Марина!

— Почему вы крикнули? Вам неприятно меня слушать?

Лаврентьев взял себя в руки. Сказал обычно:

— Я отношусь к тому сорту людей, которые терпеть не могут комплиментов.

— Какой же это комплимент? Это мое впечатление.

— Впечатление может и подвести. На самом деле я просто пожилой человек и, к сожалению, уже не могу прийти в то блаженное и прекрасное состояние, которое вы называете дурацким.

Она посмотрела внимательно:

— Вы тоже кокетничаете?

Он покачал головой.

— Ужасно, если вы говорите всерьез. Я наблюдала, как вы спускаетесь по лестнице — так красиво, легко и достойно. Я далее подумала: вот бы поехать с таким человеком на модный курорт и идти вместе по какой-нибудь набережной, чтобы все на нас пялились.

— И смеялись?

— Ну уж! Их бы трясло от зависти. Мы бы замечательно смотрелись. Я ведь тоже красивая. И все бы понимали, что я вас люблю и вас есть за что любить.

— Изумительно. Приглашаю вас на набережную.

— Вы шутите, а я серьезно. То есть не в буквальном смысле, а по идее. Хочется полюбить кого-нибудь умного и сильного, чтобы он мог положить руку на голову, потрепать и сказать: «Дурочка ты моя…» А кругом одни собаки. Есть у меня один… ну, любовь моя, что ли… отношения сложные, запутанные… Мрак! Я его то люблю, то жалею, то презираю… Он из Саратова сам. Я так и называю это — саратовские страдания. Смешно?

Он поднял руку и положил ладонь на ее мягкие, чуть пахнущие шампунем рассыпающиеся волосы.

— Вы не дурочка, Марина, хоть и болтаете бог знает что.

Она мягко, будто заставляя себя, отстранилась, присела на краешек дивана, достала из сумки сигарету.

— Не понимаю, почему у вас не сложилась личная жизнь.

— Не сложилась?

— Вы так сказали, когда пожелали мне поймать золотую рыбку. Помните? Почему?

— Война…

— После войны прошло так много времени!

— В самом деле? Это для вас…

Он мог бы пояснить свою мысль, добавить, что для него время пробежало ненужно и незаметно, однако это, в свою очередь, потребовало бы новых разъяснений, и Лаврентьев больше ничего не сказал.

И она, не в первый уже раз натолкнувшись на глухую ограждающую его стену, оставила попытку прорваться, проникнуть.

— Простите, — сказала она.

Он развел руками.

В коридоре рядом зашумели, задвигались люди. Стало слышно, как провожают Огородникова.

Марина поднялась рывком. Шагнула к двери. «Подождите!» — хотел сказать Лаврентьев, но не успел. Она выскочила из номера.

Лаврентьев шагнул следом. Огородникова уже не было, возле двери стояли Моргунов и Сергей Константинович, который строго выговаривал актрисе:

— Я недоволен вами, Марина.

— Почему? — спросила она резко, с вызовом.

— У нас происходил серьезный деловой разговор, а вы ушли. Я вас не понимаю. Вы ведь сюда работать приехали, не так ли?

— А я не понимаю вас!

— Это еще что! — вспыхнул режиссер, в котором всколыхнулась личная враждебность к молодым актрисам. — Почему вы со мной так разговариваете?

— Как именно?

— В недопустимой, грубой форме!

— А почему вы в такой заискивающей, вежливой форме разговариваете с предателем?

— Я запрещаю разговаривать со мной подобным образом! — выкрикнул режиссер, покраснев. — Вы даже не актриса. Вы девчонка. Я завтра же отправлю вас в Москву.

— Не угрожайте мне! Я актриса. Я знаю. Я все равно буду играть, если не у вас, то в другой картине, в театре…

— Прекратите, Марина! — вмешалась Светлана. — Стыдно устраивать скандалы в гостиницах. Это и знаменитых актрис не украшает. Идите к себе, успокойтесь.

— Спокойной ночи!

Марина круто повернулась и пошла по коридору, громко стуча «платформами».

— Сумасшедшая, просто сумасшедшая! — обескуражено произнес режиссер. — Где вы ее откопали, Светлана? В психиатрической клинике? Нам нужна другая актриса. С этой я работать не могу.

И он, разгневанный, удалился в номер, захлопнув дверь перед носом поспешившей было следом Светланы.

Лаврентьев и Моргунов остались вдвоем.

— Я всегда беру в дорогу немного коньяку. На случай, если в полете сосуды прижмет. Не хотите рюмочку? — предложил Лаврентьев.

— С удовольствием.

Они зашли в номер. Лаврентьев достал из чемоданчика плоскую, похожую на флягу бутылку.

— Прошу.

— Хороший коньяк, — похвалил Моргунов. — Вы в самом деле рассказали ей?… Этой девушке…

— Нет. Не все, точнее. Ее насмешило, что такой жалкий старик выдает себя за гестаповца. Она ведь видела их только в кино. Молодыми. А я сказал, что он не врет. Вот и все.

— Кто же он на самом деле?

— Переводчик. Тогда назывался Шуман. Из фольксдойчей.

— Уверен, что нашим он не помогал.

— Конечно, нет.

— Зачем же вы меня сдержали? Я бы его…

— Как Тюрина? — спросил Лаврентьев.

Моргунов не ответил.

— Как вам удалось заманить его в подвал?

— Просто. Он крутился возле дома, выслеживал…

Было, конечно, непросто. Они искали друг друга, чтобы убить, и победил в этой смертельной охоте Мишка. Но не убил, а оглушил только. Он считал, что Тюрин не заслужил легкой смерти. И еще не хотел, чтобы смерть эту видел Воздвиженский.

Возни в подвале Воздвиженский не слышал.

С тех пор как три дня назад ему сообщили о гибели Лены, он не выходил из дому, ничего не ел и лежал все время на большом кожаном диване в полной темноте, закрыв ставни и опустив плотные шторы. Он думал, что умрет сразу, но смерть медлила, продлевая страдания. Иногда казалось, что желанный конец наступает, но приходило лишь кратковременное полубредовое забытье.

Он встал, покачнулся от слабости, постоял минуту, собирая последние силы, необходимые, чтобы довершить оставшееся на его долю в этом мире, опустил руку в карман халата и прикоснулся к зажигалке, подаренной немецким офицером, недели две прожившим на квартире у Воздвиженских. Прикосновение пронзило его новой болью. «Может быть, Лену… жгли…» Он отбросил зажигалку и, сделав два-три трудных шага в темноте, опустился на колени и стал искать на ощупь в нижнем ящике комода коробок со спичками, припасенный на самый крайний случай, который теперь и пришел. Ослабевшими пальцами профессор достал коробок, но первая спичка не зажглась, сломалась. Воздвиженский огорчился, но вспомнил, что беречь спички больше не нужно, и, достав вторую, зажег фарфоровую керосиновую лампу. С этой лампой он вышел в прихожую, чтобы отвязать обычно висевшую там бельевую веревку.

Однако веревки на месте не оказалось. В недоумении Воздвиженский рассматривал обрезанные ножом концы. Он не знал, что веревка понадобилась Мишке. Потом потрогал пояс халата — не заменит ли он веревку? В эту минуту в дверь негромко постучали. Воздвиженский вздрогнул: «Кто это? Зачем? Кто хочет мне помешать?» Но тут же подумалось, что помешать уже никто не может, и он подошел к двери и откинул щеколду.

Еще до того как дверь отворилась, Мишка услышал шарканье и обрадовался, что старик на ногах и не придется шуметь, чтобы достучаться. Эта небольшая практическая удача немного подбодрила его, укрепила решимость довести задуманное до конца.

— Это я, Роман Константинович, — прошептал он.

Воздвиженский всмотрелся. «Кажется, это тот самый мальчишка, что вовлек Лену… Зачем он здесь? Ах да… Я должен простить его. Конечно. Как и я, он не ведал, что творил. Мы оба погубили ее…»

— Войди, мальчик.

— Нет, Роман Константинович, я за вами. Пойдемте.