ЛЮ:БИ - Наталья Рубанова

– …а п-пот-т-том-му ч-что чуж-ж-жие б-бук-к-квы токсич-ч-ч-чны, – бурчит СтрогА, перешагивая через труп моей рукописи, а я поджимаю губы и читаю на ночь ее молитвенник:

СТ, Ст., ст.

стандарт

старый (в топонимических названиях)

стендист

станция

старшина

старый

статья

степень

стихи

столбец

столетие…

[лето в городе]

Яковлев – последнее время его называли всё больше по фамилии: он незаметно для себя и свыкся (что ж, слева – як, справа – лев, не подкуёшь) – чувствовал, будто его заворачивает в какую-то воронку, будто он, скрученный чем-то горячим и липким – тем самым, чему названия нет, – ухает в густой белесый кисель бездонного пространства, которое, если отпустить себя и приглядеться, ни к месту напомнит «аппендицитную» трубу того самого заводика, что стоял когда-то неподалеку от их школки. Труба непрестанно дымила, форточки в кабинетах не открывали, а молодая химичка – тайная (девы) и явная (вьюноши) любовь старшеклассников – рассказывала о Любе Менделеевой, опуская впрочем, подробности, которые могли бы «смутить детей».

Яковлев, сидя за последней партой, считал минуты – ведь когда прозвенит, наконец, этот дурацкий звонок, он, о чудо, окажется на свободе – пусть иллюзорной, временной, понарошной, и все же: он, Яковлев, а не кто-нибудь еще, именно он выйдет – нет, не так: выбежит! выстрелит! вылетит! – из желтушного этого здания, за пределами которого уже не нужно доказывать свою силу для того лишь, чтоб тебя не назвали «слабаком» («гондоном», «вафлёром» и пр. и пр.), или стоять у доски под прицелом тридцати пар чужих – малоинтересных для него – глаз, да делать вид, будто ты прозрачен: впрочем, о реальности Цинцинната Ц. Яковлев тогда не подозревал.

Школка та – детская микромодель взрослого ада – инстинктивно вызывала у него отторжение, причем на самом простом – физиологическом – уровне осознания: каждое утро, безнадежно косясь на будильник, Яковлев чувствовал, как к горлу подступает тошнота и мечтал о том лишь, чтоб заводская труба, из-за которой в классах всегда было душно (откроешь окно – отравишься), каким-нибудь волшебным образом взорвалась, а вместе с ней на воздух, глядишь, взлетела б и их «средняя», но – увы: до диверсий еще не дошло, «в Союзе всё спокойно…», о тротиле prostie sovietskie grawdane и слыхом не слыхивали: всему своё время. Училок Яковлев, впрочем, не ненавидел – как-то так с ранних лет пришло понимание, что ненавидеть можно лишь тех, кого хотя бы отчасти уважаешь: он же, на свое счастье (экономия нервов и сил), искренне презирал всех этих, скучных в своей предсказуемости, расплывшихся теток, сделанных будто по трафарету (нарочито строгий взгляд, унылая внешность – и фальшь, фальшь во всем, всегда, везде; исключение составляли лишь химичка да физкультурница, ну и, конечно, практикантки, не успевшие обабиться; Яковлеву так и хотелось крикнуть им: «Бегите, бегите отсюда, пока не поздно!» – однако в горле стоял ком: студентки же с любопытством поглядывали на «нестандартного» ученика, но и только), а потому не испытывал по отношению к ним хоть сколько-нибудь сильных эмоций. Сильные растрачивались на дикарей из враждебного Племени Одноклассников, с которыми бился Яковлев смертным боем, один против если уж не всех, то обычно как минимум двоих-троих (что такое честная драка, дикари не ведали) – и нельзя сказать, будто всегда проигрывал: спасибо тренировкам – самбо, три раза в неделю: «спасение утопающих – дело рук самих утопающих», это-то уж он усвоил…

Яковлев бил врага истово, от души, порой с яростным наслаждением (он, бедняга, еще не понимал, что битва эта будет длиться вечно, только лишь перейдет с физического плана на ментальный), – а врагом считался каждый, посягнувший на его свободу (точнее, то, что Яковлев под ней тогда подразумевал, а именно: неприкосновенность его тела и личных вещей, а также вольность в выражении мыслей – именно потому и оказывался неизбежно в меньшинстве: эти, казалось бы, абсолютно нормальные вещи, представлялись человечкам, что были парализованы страхом перед наказанием Стада, возмутительными – на бессознательном пока еще уровне (всё, впрочем, впереди): как так? не юлит, не «стучит», не боится, девчонок за хвосты не дерет, после уроков сразу за угол – только его и видели: ВИНОВЕН!). Особенно жестокими были сражения – публичная демонстрация полного беспредела – с пионеришкой по фамилии Крюков: коренастый, с квадратной головогрудью, он имел железную хватку и вцеплялся в противника подобно бойцовскому псу, готовому драться насмерть – кровь из носа шла у обоих постоянно, синяки цвели пышным цветом – не обошлось, разумеется, и без сломанных конечностей: Яковлев долго ходил с перевязанной левой рукой и очень сожалел, что, в отличие от Крюкова, у которого оказалась сломана правая, ему «порвали» не «рабочую» – тогда можно было бы не делать уроки. также о тела, вещей и не провальнгнувший на его свободу (точнее, то, что Яковлев под ней подразумевал, а именно: неприкосновен.

«Шрамы украшают мужчину!» – не очень-то искренне утешал отец ахающую мать, когда та в очередной раз заламывала руки и трафаретно причитала: «Ну в кого ты такой уродился! Все люди как люди, а ты… Вон у Семёновых парень – ангел, ангел же! Ну, чего опять не поделили?..» – «Достоинство», – очень серьезно и очень тихо ответил однажды Яковлев, и мать, впервые в жизни посмотрев на кровиночку с неподдельным изумлением, не свойственным стандартной живородящей самке, больше ни о чем не спрашивала и пятаков медных к шишкам не прикладывала: сам, пусть сам разбирается, коли шибко умный – он, собственно, был только за.

Родители развелись, когда Яковлеву исполнилось тринадцать, через день после его дня рождения, пятого ноября (компенсация «морального ущерба» – долгожданный, всеми кривдами выпрошенный-таки фотоаппарат): «Ну вот ты и вырос. Больше уж из-за тебя мне этого терпеть не придется», – выдохнула нервно мать, давным-давно называвшая отца не иначе как этот, и, быстренько прошлепав в ванную (старые тапочки, Яковлев разглядел их будто впервые, очень старые, тусклые), надолго там заперлась: сквозь шум воды слышны были ее с трудом сдерживаемые рыдания, однако острой жалости Яковлев в тот момент не испытал – хорошенькое дельце: оказывается, предки (новое слово в его лексиконе) терпели друг друга столько лет из-за него… Как будто он их об этом просил! Нет-нет, меньше всего он хотел связывать их собой… навязывать себя вообще кому бы то ни было… Если же следовать «логике» взрослых, получалось, что он, он, и только он один кругом виноват!.. Виноват уже потому (это, разумеется, не проговаривалось, потому как никогда не осмысливалось в полной мере ни отцом, ни матерью – «простые люди», «домработапрограммавремя», «не до глупостей»!..), что родился, что якобы выбрал их – эту чужую неяркую женщину и такого же чужого скучного мужчину для того, чтобы отработать собственные кармические должки… Однако каким-то шестым чувством Яковлев улавливал во всем этом страшный подвох – да что значит «из-за него»? Кто так решил? Почему его обвиняют в том, о чем он даже не помышлял? За что косвенно – это особенно больно – наказывают, искусственно навязывая чувство вины? (страшный, на самом-то деле, грешок, «незнание законов не освобождает от ответственности…» – но о том ему расскажут позже, гораздо позже).

Яковлев долго разглядывал в тот вечер узоры на мутноватых стеклах захламленной лоджии (зима была ранняя – и на редкость лютая), однако линии не торопились показаться, как обычно бывало, хоть сколько-нибудь «волшебными» – нет-нет, они напоминали, скорее, невыносимо реальную «решёточку» каких-нибудь мирзачульских дынь, которыми его перекормили однажды в детстве (из лучших, разумеется, побуждений) – его рвало, в глазах темнело… tut i skazke konez: на утвердительный вопрос отца «Ты же остаешься с ней?», Яковлев мотнул головой и уставился в пол: «Поеду к деду с бабой» – родители долго уговаривали его не дурить, а когда, после нескончаемых препирательств Яковлев сказал, что не хочет «оставаться с людьми, которые всю жизнь ему и себе врали», неловко переглянулись и отстали.

Так он оказался в Ясеневе: край света, конечно, до школки на Космонавтов почти полтора часа, до ДК, где он тренируется, – час пятнадцать, зато какой парк рядом! Яковлев любил бродить там с новеньким фотоаппаратом – иногда ему начинало казаться, будто мир реален лишь в объективе, а то, что вне «глазка» – фикция, игра, обман зрения: да так оно, наверное, и было.