Встреча с неведомым (дилогия) - Валентина Мухина-Петринская

— Не хотел вас перебивать. Я не поеду сейчас домой, Ангелина Ефимовна.

— Но почему?

— Прежде всего потому, что я еще не знаю, куда мне идти учиться.

— Как это не знаешь? Разве ты не будешь ученым, как твой отец? Я верю в тебя. И мой муж в тебя верит, а Фома Сергеевич очень разбирается в людях. Мы все в тебя верим. Как же это?

— Тетя Геля (я редко называл так Ангелину Ефимовну, и это всегда ее очень трогало), у меня непреодолимая потребность сначала просто узнать жизнь. Спуститься с плато, как вы сказали за столом. Мне хочется сначала почувствовать себя взрослым человеком, гражданином, поближе сойтись с самыми разными людьми, а потом уже заняться наукой. А бояться армии — это ведь не вяжется с гражданственностью. Правда, тетя Геля?

— Ты — романтик…

— Дело не в этом, я, наверное, не романтик. Вот в эпоху Возрождения был у мастеров чудесный обычай: прежде чем стать настоящим мастером, постранствовать по свету, посмотреть мир своими глазами и тогда выбрать свое место. Надо быть слишком неуверенным в себе, чтобы бояться такого искуса. А насчет армии — я здоров, силен, крепок. Буду проситься в пограничные войска, куда-нибудь в горы. Конечно, мне больше всего хотелось бы на флот, но… я же подвержен морской болезни. И за это время я обдумаю, кем мне быть… Вот так, тетя Геля! Я очень вас люблю, почти как бабушку… Не смейтесь, бабушка мне дороже всех на свете. И ни в чем вы не виноваты. Спасибо вам за все! Прошу вас, не сердитесь на маму.

— Я-, не сержусь. Ну, спокойной ночи, странствующий подмастерье.

Она ласково расцеловала меня в обе щеки и ушла.

Утром они улетали. Уже не вертолетом — его бережно поставили с наветренной стороны главного корпуса и тщательно укрыли брезентом; будет стоять, пока не пришлют нам нового пилота. Они улетели с Черкасского аэродрома на рейсовом самолете «Черкасское — Магадан».

Они встали утром раньше всех, я тоже, и мы пошли пройтись по плато. Попрощаться.

Мы остановились возле озера, над ним стояло облако пара, и когда ветер раздувал пар, выступали скалы, похожие на стариков. «Старики» сидели возле озера, когда мы впервые опустились на плато, и, наверно, будут сидеть, когда здесь поднимется город, и даже после того, как город разрушится и, может быть, последний человек уйдет с планеты…

Ангелина Ефимовна молчала, подавленная, молчали и остальные. Фома Сергеевич тоже казался грустным — не очень его привлекала столица. А Ермак и Валя были полны горечью расставания.

Так мы в молчании обошли плато и вернулись в кают-компанию. Кто был свободен от вахты, проводил их на аэродром.

Когда, прощаясь, я обнял Ермака, то чуть не заплакал,

— Береги Валю, — шепнул он мне, — если что случится… с ней или ребенком, извести. Слышишь? Непременно извести, не смотри, что Антарктида. Обещаешь, Колька?

— Обещаю. Только ничего с ними не случится. Ты вот береги себя и… моего отца.

— Не беспокойся! Для того и еду.

Мы обнялись. Увидимся ли? Ведь Антарктида! А мой отец… Он, когда увлечется, ничего не замечает. Хорошо, что с ним будет Ермак.

Последние объятия, последние поцелуи. Поднимаются по трапу. Ермак оглядывается назад: на свою жену, Дверь захлопывается. Самолет бежит по взлетной дорожке — ветер, снежная пыль, — поднялся. Мы остались одни,

Лиза трогает меня за рукав:

— Пошли. Эх, для чего существует в мире такое — разлука. Узкой заснеженной тропкой потянулись мы один за другим наверх, на плато. Самолет давно скрылся за горами.

Глава третья

НОВЫЙ ПИЛОТ

На другое утро угрюмые, грустные мы приступили к работе.

Меня усадили в камералку, чего я терпеть не мог, а Валя стала вызывать по радио начальника Магаданского отделения аэрофлота — все того же Фоменко. Умоляла дать нам пилота. Фоменко категорически отказал.

— Где я его возьму? — спросил он. — Кто туда поедет?

— Но обсерватория не может без пилота, — заявила Валя.

— Попробуйте переговорить с начальником аэродрома в Черкасском.

Валя оседлала лошадь и сама поехала в Черкасское. Вернулась она к обеду, очень довольная. Совершенно неожиданно ей сразу пошли навстречу. Завтра новый пилот прибудет в обсерваторию. Все это Валя рассказала нам за обедом.

Николай, ты не возражаешь, если мы его поместим с тобой? Больше негде, — спросила Валя.

— Конечно нет, — буркнул я.

После отъезда отца я так и занимал отдельную комнату с двумя кроватями.

Все-таки любопытно, почему начальник аэродрома сразу уступил нам пилота? — задумчиво сказал Леша.

— Действительно, почему? Ведь у них не хватает людей… — подхватил бородатый Игорь Дашков, наш геолог. (Борода у него начала расти не так уж давно. Он раза два побрился и начал ее отпускать под голландского шкипера.)

Валя призадумалась, даже есть перестала.

— Может, он пьяница? — расстроенно спросил я. Перспектива дышать перегаром меня мало радовала. Валя покачала головой.

Нет, он сказал, что отпускает для обсерватории своего лучшего пилота. Я, говорит, люблю его, как сына. Чудесный хлопец, я спросила: «Не пьет ли он?» — «Нет, — говорит, употребляет только лимонад и томатный сок».

Не Марк Русанов? — спросил вдруг Абакумов, прислушавшись к разговору.

— Да — подтвердила Валя. — Вы его знаете? Слышал. Критикует своего начальника на каждом собрании, не ужились. Вот он и рад от него избавиться. Дело ясное. А у этого Русанова, даром что молод, характер, как кремень. Неуступчив, принципиален. В коллективе его очень даже уважают…

Марк явился на третий день. Его подкинули на вертолете товарищи с аэродрома. Прощались они весьма сердечно. И как он ни отнекивался, сами принесли его вещи и осмотрели комнату, где его поместили, да еще полюбопытствовали, с кем он будет жить.

И вот на кровати сидит невысокий, худенький паренек в поношенном комбинезоне, по виду мой ровесник, на самом деле старше на три года, и спокойно разглядывает меня на удивление светлыми глазами. На полу лежат его пожитки: чемодан, два ящика с книгами и какими-то приборами да крепко набитый рюкзак.

Волосы у Марка русые, возле вздернутого носа веснушки, рот сжат упрямо и застенчиво.

Наглядевшись на меня досыта и так и не сказав ни слова (я тоже молчал: он мне поначалу не очень-то понравился, с предубеждением я его встретил), он стал разбирать свои вещи. Мне бы надо было выйти, но я словно прилип к койке. Вот с чем пришел Марк на новое житие: серый костюм, неодеванная летная форма, пара нейлоновых рубашек — белая и серая, две смены белья, бритва «Москва», транзисторный приемник «Спидола» («Весь мир можно слушать!» — похвалился он потом), магнитофон стоимостью в три его костюма, еще какой-то прибор, кажется, самодельный, пластинки с грамзаписями. Остальное занимали книги…