Избранные произведения для детей - Дмитрий Мамин-Сибиряк

— А, ти здесь?.. — проговорил «Карла», когда Ванька соскочил со своей лавочки. — Ти меня боишься? Хорошо, я тебе задам… О, я самый сердитый человек!

«Карла» присел на лавочку и заставил Ваньку сесть рядом с собой.

— Так боишься меня? — спрашивал он, выколачивая трубочку о каблук сапога.

— Боюсь… — по-детски произнес Ванька.

Это признание заставило «Карлу» улыбнуться. Набивая свою трубочку, он спросил уже другим тоном:

— У тебя есть мать?

— Как же, есть… — ответил за Ваньку дядя Ипатыч. — Значит, родная сестра мне приходится.

«Карла» смотрел на перебегавшие в пепле доменной печи синие огоньки и точно думал вслух:

— У меня тоже есть мать… там… далеко… Она постоянно думает обо мне и ждет, когда я вернусь… да. Когда я уезжал в Россию, она так горько плакала… Да, мать… Она говорила мне быть честным, справедливым, добрым.

Он говорил ломаным русским языком, но все его отлично понимали.

— Да, там далеко прекрасная страна… — продолжал «Карла». — Там умеют работать… Все работают… Мой отец был таким же доменным мастером, как Ипатыч. Я с детства вырос под домной, как Ванька… И так же хотел постоянно спать, как Ванька… Наша семья была большая, и отцу было очень трудно. Все должны были работать… О, там все много работают, постоянно работают…

Оглядев рабочих, «Карла» спросил:

— Кто у вас грамотный?

Ни одного грамотного не оказалось, и «Карла» покачал головой. Бедная, несчастная страна, где простая грамотность составляет недоступную роскошь.

— А слышал кто-нибудь о Франции? — спросил «Карла».

Все только переглянулись, но выручил Ипатыч:

— Француз приходил в двенадцатом году в Россию…

«Карла» только улыбнулся и, погладив Ваньку по голове, спросил:

— Сколько тебе лет?

— А одиннадцать…

По лицу «Карлы» точно пробежала тень. Да, его сыну тоже было бы одиннадцать лет… Бедный маленький французик не мог перенести жестокого русского климата, переболел всеми болезнями и похоронен под русским снегом.

— Да, и ему было бы одиннадцать лет, моему маленькому Адольфу… — думал он вслух.

Ванька с удивлением видел, как немец заморгал глазами.

— У нас тоже ребята мрут, страсть… — заметил дядя Ипатыч, слышавший, что у жены «Карла» был ребенок и помер на третьем году, и понял, что «Карла» говорит именно про него.

Ванька смотрел на «Карлу» и думал:

«А ведь он наш, рабочий человек, и он добрый… Да, совсем добрый»…

Под землей

I

Наступил короткий зимний вечер. Падал мягкий, пушистый снежок. Целые Две недели страшный бушевал буран, сменившийся оттепелью. Но в избушке Рукобитова было и сыро, и холодно. По вечерам долго сидели без огня, сумерничали, чтобы напрасно не изводить свет, который давала дешевенькая сальная свеча. Дарья, жена Рукобитова, в потемках перемывала горшки да плошки, а бабушка Денисиха вечно сидела на своей лавке с прялкой и без конца вытягивала нитку из кудели. Веретено мерно и ровно жужжало в ее старческих руках, точно громадная муха. Это веретено занимало тощего, вечно голодного котенка, который напрасно старался поймать его лапой, и внучка Михалку, который от нечего делать валялся в сумерки на полатях. Бабушка Денисиха любила поворчать, вернее сказать, — от старости начала думать вслух. Так и теперь под жужжанье своего веретена она говорила:

— Вот и слава богу и до рождественского сочельника дожили… Добрые люди сегодня-то до вечерней звезды не едят…

— А нам и завтра разговеться будет нечем… — сердито отозвалась от своей печки Дарья. — Одна картошка осталась, да и той в обрез хватит на всех.

В руках Дарьи горшки уныло звенели, стукаясь друг о друга, точно и они жаловались на голод. А тут еще Михалко с своих полатей жалобным голосом несколько раз повторял:

— Мамынька, звезда-то уж взошла… Дай хлебца…

— Отстань, смола! — ворчала Дарья, глотая слезы. — Вот ужо отец придет…

Рукобитовы вообще жили бедно, а нынешний праздник застал их совсем голодными. Случилось это благодаря бушевавшему целые две недели бурану, когда нельзя было работать на промыслах. Праздник являлся горькой обидой, освещая огнем тяжелую домашнюю нищету.

— У штегеря[41] Маныкина третьего дня барана закололи, — рассказывал Михалко с полатей. — Лавочник привез с ярманки целый стяг говядины[42] да десять свиных туш… Ей-богу! Своими глазами видел. Свиньи-то жирные-прежирные, кожа лопается от жиру… Уж лучше этого нет, как шти со свининой… Одного жиру в горшке целый вершок накипит.

— Не мы одни бедуем, — думала вслух бабушка Денисиха. — У других-то и картошки нет, а у тебя свинина на уме… Глупый ты, Михалко.

— И то глупый, — ворчала Дарья. — Без того тошно, а он еще выдумки выдумывает… Вот отец придет, может, што и раздобудет к празднику в лавочке.

«Задолжали мы в лавочке-то по горло… — думала бабушка Денисиха, вздыхая. — А лавочники ноне немилостивые…»

— Мамынька, запали свечку… — просил Михалко.

— Отвяжись, сера горючая!

Темно. Жужжит веретено у бабушки, точно и оно жалуется на плохие времена. Избушка в буран совсем выстыла, а затоплять пустую печь совестно. Михалко кутается в рваную шубенку и чутко прислушивается к каждому шороху на улице. Вот придет отец и что-нибудь принесет. Уж отец добудет! С тем пошел, чтобы не вернуться с пустыми руками.

— Идет!.. — крикнул Михалко, заслышав скрип снега на улице.

Дарья тоже услышала и различила, что муж идет не один.

«Кого еще нелегкая несет об этакую пору?» — сердито подумала она, зажигая сальный огарок.

Шаги приближались. Вот они уже во дворе, вот заскрипели ступеньки на крыльце, вот распахнулась дверь… Вошли два мужика. Один, отец Михалки, молча положил на стол ковригу ржаного хлеба, а другой остался у двери.

— Ну, вот вам и розговенье, — проговорил отец Михалки. — Яков, проходи да садись. Гость будешь…

Дарья не могла удержаться и тихо заплакала.

Рукобитов и его гость походили друг на друга, как все промысловые рабочие. Среднего роста, худощавые, с жиденькими бородками мочального цвета, в рваных полушубках, запачканных желтой приисковой глиной, в разношенных валенках. Заслышав всхлипывания жены, Рукобитов рассердился.

— О чем хнычешь-то? — крикнул он. — А того не знаешь, что утро вечера мудренее…

— Я ничего не говорю, Иван Герасимович, — оправдывалась Дарья, сдерживая слезы. — Только обидно, што на дворе праздник, а у нас…

— Перестань, жена, — уже ласково проговорил Рукобитов, — не радуйся — нашел, не тужи — потерял… А розговенье мы себе добудем. Верно говорю, Яков?

— Добудем и розговенье… — мрачно ответил Яков, почесывая затылок.

— Ну-ко, хозяйка, свари нам картошки, — командовал Рукобитов. — Закусим — и того… да… пойдем, значит, свое розговенье добывать. — Помолчав немного, он продолжал: — Вся причина, значит, в штегере Ермишке… Все от него вышло… Привязался он к нам, пьяница… И сегодня пьяный по улицам ходил. К нам приставал, просил, просил рубль на водку, а то, говорит, вы меня попомните.

— Ох, господи, господи… — стонала бабушка Денисиха. — Вот в глазах стыда-то нет. Рупь-целковый… а? А где его взять!

— Ничего, бабушка, мы и без него обойдемся, — говорил Яков. — Мы и без него обойдемся. Пужает нас новым начальством, грит, новый управитель анжинер на промысла назначен, и все будет строго. Ему это на руку, пьянице… Подлаживается к начальству. А кто ему даст на водку, он ничего не видит и не слышит, а нас гонит с работы.

— Змей он, и больше ничего, — сердился Рукобитов.

Дарья затопила печь и приставила к огню горшок с картошкой. Она поняла, о каком розговенье говорит муж, и вперед жалела Михалку, которому придется поработать в шахте, может быть, всю ночь. Велик ли еще мальчонко, всего-то десятый год пошел. Ах, бедность, бедность!

Рукобитов с Яковом делали необходимые приготовления. Внимательно осмотрели плетенную из черемухи корзину, в которой поднимали золотоносную руду из шахты, еще более тщательно осмотрели десятисаженный канат, на котором эту корзину спускать и поднимать. Все было в порядке.

Михалко тоже понимал, в чем дело, но молчал.

Горячая картошка была съедена живо. Дарья почти всю свою порцию отдала Михалке.

О том, куда все шли, никто не говорил. Это уж такая примета, что нехорошо болтать вперед о таком деле, которое еще неизвестно чем кончится. Рукобитов даже пожалел, что вперед похвастался будущим розговеньем. Вон Михалко, кажется, — не велик, а небось молчит, точно его дело и не касается.

Когда уходили мужики, Дарья сунула за пазуху Михалке большую краюшку хлеба.

II