Последний разговор с Назымом - Вера Тулякова-Хикмет

«Как ты могла это сделать?» Сколько лет ты задавал мне этот вопрос. Сколько лет… И вот сегодня утром я услышала его снова. Я опять включила магнитофон. Поползли старые пленки, забытые давно. Помнишь, мы купили магнитофон, и первое время развлекались этой игрушкой, записывали свои дни с утра до ночи.

Ты сказал:

– Я запишу для тебя на пленку все мои стихи. Пусть голос всей моей жизни останется с тобой. Когда тебе будет скучно, будешь слушать своего Назымчика. Сначала будет трудновато, потом привыкнешь. Даже под мой голос будешь думать о совсем незнакомых мне вещах или людях, может быть, о мужчинах…

Но потом, вдруг, что-то тебе вспомнится от меня. Хочу только это. Больше ничего. Тогда мой голос скажет тебе: «Спасибо, Веруся моя, миленькая моя, гюлюм моя, биртаним моя, севгилим…»

Потом дай этот голос в Турцию тоже. Наше примирение состоится после моей смерти. Я должен умереть, чтобы вернуться на родину. Как жаль, что не могу взять тебя и один раз, один раз повезти туда. Я показал бы тебе мой Стамбул. Честное слово, это один из самых прекрасных городов земного шара. Ах, как я угостил бы тебя моим Стамбулом. Если бы мы летели туда на самолете, я попросил бы летчиков лететь низко-низко и медленно-медленно, чтобы ничего не пропустить в нашем приближении. Если бы мы подплывали к нему на пароходе, я умолял бы капитана развить бешеную скорость, чтобы не умереть от счастья, не доплыв до берега. Если бы быть в Стамбуле… Я показал бы тебе Старый город, показал бы на заре тот город, который я столько лет вижу в своих снах. Потом мы вместе поехали бы смотреть его новую часть. Помнишь, в Милане, я встретил архитектора турка, совсем рыжего парня? Помнишь, он рисовал нам за обедом планировку новых районов Стамбула?

Потом, ай-я-яй, я повел бы тебя к друзьям. К Балабану бы повел. Ты его через меня уже знаешь. Вот он художник! И я не ушел бы от него без картины. Когда мы познакомились с ним в тюрьме, я сразу кончиком своего большого носа угадал, какой он талант! И не ошибся. Обнял бы Орхана Кемаля, говорил бы с ним до утра. Пошли бы сидеть к Яшару, пили бы у них с Тильдой крепкий чай. Он очень крупный прозаик, его талант гневный, нежный, по-настоящему народный. Я рад, что здесь люди нарасхват читают его «Тощего Мемеда», да и «Орта дирек» не хуже. Замечательный роман. Так что у Галлимара истинный вкус. Он каждого писателя видит на два метра под землей еще смолоду. Яшар бы рассказывал, я бы слушал. Ты знаешь, как он мне помог. Ведь это была храбрость – приехать ко мне в Париж, говорить открыто, не таясь, везде и всюду, с раннего утра до поздней ночи гулять по городу со мной все те дни. Когда он начал читать на память мои стихи, я чуть с ума не сошел от счастья. Ведь временами, ты знаешь, мне кажется, что в Турции забыли мои стихи. Через него я снова поверил в Турцию, поверил своему народу, своему будущему.

Мы обедали бы непременно у моей Самийе, мы ведь с сестрой похожи. Если, конечно, ее муж не увез в другую страну. Он у нее дипломат. А потом разыскали бы Рефика, наняли бы лодку и поехали бы кататься с ним вдоль берега. Тем, что я жив – я обязан ему и еще одному нашему другу. Ты-то знаешь. Если пойдешь на родину без меня, скажи им об этом. Скажи, что его имя я нес на сердце и в стихах «Автобиография» послал ему привет… Я ничего не мог для него сделать, а хотел и то, и это…

Мы позвонили бы Мемеду Фуату, – говорил Назым. – Может быть, в дни молодости и потом я был ему плохим отцом, но он оказался настоящим человеком. Его мать Пирайе – замечательная женщина. Ты знаешь, его письма я перечитывал сотни раз. Повидались бы с Мемедом али Айбаром. Пошли бы к молодым поэтам посмотреть, кто из нас моложе. Прошли бы мимо тюрьмы Чанкыры. Входить бы в нее не стали, но с одним директором тюрьмы – Тахсинбеем, хорошим человеком, я бы встретился с благодарностью. Интересно, счастливо ли сложилась жизнь у его любимой дочки Шехназ? Я бы хотел зайти к бывшему прокурору Иззет Окчалу, ведь у него остались мои рисунки, стихи… Что с ними? Выбросил или еще хранит? Постояли бы на мосту Халич, потом я показал бы тебе Айя-Софию.

Вот где ты ахнешь! Будешь стоять, задрав голову, пока не закружится от счастья все это видеть твоя голова. Потом мы не спеша пройдем по Бейоглу, увидишь наш центр. Я покажу тебе Топканы, бульвар Ататюрка, а самое главное, ты увидишь людей. Увидишь, какой мой народ нежный, красивый! Увидишь это горячее море людей, из которого я вышел…

Вечером мы пошли бы с тобой на набережную. Сидели бы долго с друзьями в каком-нибудь маленьком ресторанчике. Я заказал бы фаршированные мидии, я сам бы пошел на кухню готовить для тебя красную рыбу. Ты знаешь, как я умею готовить рыбу! И сколькими способами! Когда-нибудь, когда я напишу все свои стихи и не останется больше ни строчки, когда все мои пьесы будут закончены, я сяду и создам шедевр – свою кулинарную книгу. Вот она-то и принесет мне настоящую славу и богатство. (Тут ты рассмеялся.) Так хочется вкусно накормить людей. И, мне кажется, не потому, что я турок, а потому, что видел мир и могу сравнивать, турки готовят еду немножко лучше других.

Веруся, когда меня не будет, иди хоть один раз в Турцию. Хоть тайком. Сделай это ради меня. Пожалуйста! Честное слово, тебе понравится. Верь мне. Иди в мой край. Я там встречу тебя, радость моя, жена моя, единственная моя, потому что я буду там.

Бом, бом-м, бом-м…. Наши часы пробили двенадцать раз, и на улице перед окном твоего кабинета, как обычно, погасили фонарь. А наш дом, словно на допросе, заливает электрический свет. Это я включила его повсюду, ввернув самые большие лампы. Он будет гореть до утра, как вчера, позавчера и так далее. И так далее, далее… Только не думай, что я боюсь наткнуться на твой взгляд в темном углу. Приходи, Назым. Я призываю. Я никому не скажу, что ты был здесь, протягивал мне руку и просил: «Сядь, миленькая моя, поближе, давай поговорим немножко…».

– Послушай, Вера…

Узнаешь, Назым? Это я опять включила магнитофон. Твой голос еле слышно со мной разговаривает.

– Послушай, Вера, почему ты сегодня грустная? Вообще часто бываешь грустная. Вот и бакинка наша слепила твою голову из гипса, очень плохую, конечно, но в ней передано единственно верное в тебе – грусть. Все думают, ты веселая… Ты много шутишь, на смех людей вызываешь, всегда улыбаться стараешься. Это тебе идет, конечно. Но когда никто не видит, грусть выходит наружу и уводит тебя. Она тебе что-то тихо говорит, и ты ее слушаешь немножко устало, немножко покорно и всегда с доверием. О чем она говорит тебе? Конечно, у нас достаточно причин, но твоя грусть связана с чем-то другим, по-моему, и не зависит от наших с тобой отношений, от быта… Скажи, посмотрим!

– Для чего меня родили, Назым?

– Ого, что она хочет понять!

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});