Заря - Юрий Лаптев

— Только про одного человека в колхозе нашем я не могу сказать ни единого плохого словечка. А чужие — нехорошие вымыслы — повторять не буду. Давно я знаю Ивана Григорьевича Торопчина. Вот еще таким недоросточком помню. И отца его Григория Потаповича, и братьев, и сестру Наталью знала и около мужа своего и брата со слезами похоронила в памяти. Да разве только я?

Вот когда она воцарилась — полная тишина. Даже где-то далеко-далеко в поле прозвучавшая песенка жаворонка в село донеслась.

Услышал жаворонка и Торопчин. И вот только тут понял, что не разменяла свою речь на незначительные слова Марья Николаевна, не забыла о главном женщина. И не потому, что сказала Коренкова про него хорошие слова. Не Ивана Григорьевича она похвалила, а то, к чему он стремился всей своей честной душой.

— Не тем он хорош мне, Иван Григорьевич, что совершает какие-то особенные подвиги; нет, так же трудится человек, как и многие из нас. И живет тут же на селе одинаково, как все мы, колхозники, — трудно пока живет. Но, может быть, никто из нас не видит так ясно, как Торопчин видит, той светлой жизни, к которой ведет всю страну наша партия. А вот…

Марья Николаевна запнулась. Как же это так получилось?… Ведь она и выступить-то решила для того, чтобы сказать слово в защиту Федора Васильевича Бубенцова, а заговорила о Торопчине.

— Вот только одного я не понимаю…

Коренкова лихорадочно перебирала в голове все те доводы, которые еще недавно в разговоре со своим женихом приводила в защиту Бубенцова. Ведь такими вескими казались тогда они ей самой. Так почему же сейчас она эти слова произнести не решается? А люди все на нее смотрят, ждут.

Ждал слов Марьи Николаевны, пожалуй, как никто из всех собравшихся, и сам Бубенцов. Чувствовал он то искреннее и хорошее отношение к нему, которое толкнуло женщину выступить. Пока Коренкова не сказала про него ни одного дурного слова. Но почему же слова обвинения, которые она говорила другим, и в Федора Васильевича впивались, как шипы? Что же теперь она про него самого скажет?..

— Не понимаю я, почему же вы все… и Иван Григорьевич тоже, осуждаете нашего председателя. Да разве Федор Васильевич плохо работает?.. Разве он не о колхозе беспокоится, а о себе?

— Правильно, все это правильно, Марья Николаевна, — сказал Торопчин. Негромко сказал, но почти все услышали. А Коренкову слова Торопчина приободрили. И она закончила свое выступление уже уверенно.

— Значит, есть и у Федора Васильевича своя правда! И правда его колхозу нужна. А раз колхозу, то и государству тоже.

— Эх, Марья Николаевна, раньше тебе надо было точку поставить, — укоризненно покачала головой Васильева. — Что это значит — своя правда?

Но если Наталья Захаровна произнесла этот вопрос так тихо, что ее никто, кроме рядом сидящих Торопчина и Бубенцова, не слышал, то то же самое спросила Коренкову, но уже громко, от лица всего собрания, Дуся Самсонова, тоже расстроенная концом выступления Коренковой:

— Значит, у нас каждый человек свою правду выдумывает?

На вопрос Дуси ответил, обратившись, однако, к Коренковой, другой комсомолец, знаменитый комбайнер Андрей Рощупкин:

— Неверно говоришь, Марья Николаевна! Своей «правдой» Бубенцов тем подсевает, кого ты сама осудила. Правда в нашей стране одна — государственная. И с этой правдой страна наша к коммунизму идет!

С трудом удалось Ивану Григорьевичу Торопчину унять возникшие после окончания речи Коренковой шум и разноголосицу, Всех задели за живое последние слова Марьи Николаевны. Ведь у многих еще гнездилась где-то глубоко в сознании «своя правда», которой каждый человек пытается оправдать иногда не совсем благовидное свое поведение. «Оперился» было и Кочетков: «А кто, как не он, стоял и стоит на страже колхозного имущества!» Даже всегда невозмутимый Брежнев сцепился с богатырем Матвеем Рощупкиным, который с торжеством заявил Андриану Кузьмичу:

— Вот ты, выходит, и есть тот самый навозный жук, который вокруг своей кучи елозит!

Когда, наконец, шум утих, Торопчин спросил:

— Кто еще хочет выступить, товарищи?

Долго никто не отзывался, хотя подмывало многих. Наконец медленно и тяжело поднялся из-за стола Бубенцов.

— Мне-то разрешается сказать?

— Ну, конечно, Федор Васильевич. Думаю, что весь народ хочет послушать своего председателя, — мягко и ласково ответила Васильева. Улыбнулась и добавила негромко: — Хорошего слова от тебя люди ждут.

Прихрамывая сильнее обыкновенного, Бубенцов вышел на край крыльца. Исподлобья, тяжелым, немигающим взором обвел лица колхозников.

— Ну, держись, ребята, — почему-то крепче натягивая на голову картузик, пробормотал сидящий в первом ряду Камынин. — Сейчас начнет кропить и с правой и с левой!

Но Бубенцов «кропить» не стал. Заговорил, чего от него не ожидали, спокойно.

— Вот Торопчину Ивану Григорьевичу объясняться не надо. Все его мысли люди выразили. Значит, то, что он в народе посеял, дало крепкий росток. А мне… Мне, пожалуй, и сказать нечего. Думал я, что для вас стараюсь, для колхоза то есть. Но, видно, коротенькими мои мысли оказались, как у ежака хвост, раз вы же меня и осудили — те самые люди, для которых я старался. Конечно, с другого человека обида сходит, как шелуха с луковицы. Только я не из таких!

— На кого же ты обижаешься, Федор Васильевич? — спросила Васильева.

— Я вам так отвечу, Наталья Захаровна, как мой дед Федор Архипович говорил: «Нет горшей обиды для человека, чем на самого себя», — не поворачиваясь к Васильевой, сказал Бубенцов. — Эти слова не пустяковые. Вот умом я, пожалуй, и начал понимать, а значит дойду и до настоящего понимания, но только еще раз повторяю, не легкий я человек, не телок, которого от одной матки оторви, а он завтра согласится другую сосать.

— Это очень хорошо, Федор Васильевич. Ведь человек чаще всего от пустоты легкий, как пузырь. — Наталья Захаровна смотрела на Бубенцова с глубоким сочувствием. Но Федор Васильевич в ее сторону не поворачивался.

Он долго молчал, и никто не проронил ни слова. Все колхозники смотрели на своего председателя, пожалуй, с почтительным удивлением: «Ух, и силен мужик!»

Потом увидели, как Федор Васильевич опустил голову и весь как-то обмяк, осел, словно чувал, из которого вытекло через прорез зерно.

— А пока… пока управлять колхозом я не могу. Мне сейчас не то что работать, жить мне трудно будет при таком моем настроении.

Многого ждали колхозники от выступления своего председателя. Знали ведь люди его характер. Но такого оборота никто не ожидал. Смутилась даже Васильева, вернее, расстроилась. Шепнула что-то Торопчину.

— Отказываюсь, — еще раз подтвердил свое решение Бубенцов и двинулся с крыльца. Сидящие на ступеньках вскочили, уступая ему дорогу.

— Подожди, Федор!

Бубенцов задержался. А Торопчин поспешно поднялся из-за стола, подошел и стал рядом с ним.

— Мы с тобой, Федор Васильевич, прежде всего коммунисты.

Бубенцов взглянул на Торопчина. Долго глядел Ивану Григорьевичу прямо в глаза. Потом сказал:

— До сих пор и я так думал. Но люди, видно, смотрят на меня по-иному. Да и сам ты, Иван Григорьевич, давно во мне сомневаешься.

— Нет! А если кто-нибудь в тебе и усомнился, то думаю, что не сегодня, так завтра опять в тебя поверит. Потому что одно из самых важных качеств для коммуниста — честность!

— Если не самое важное, — сказала Васильева.

— Теперь слушай, Федор Васильевич! Очень хорошо, что ты сам назвал свои прежние мысли коротенькими. Значит, теперь начинаешь мыслить по-иному. А слово Бубенцова, крепкое и честное, никогда с поступками не расходится. Вот почему мы верим тебе, как верили, когда выбирали в председатели. Слышишь, Федор, выбирали!.. Ты ведь не сам на эту должность пришел, а вот они, колхозники и наши с тобой товарищи, оказали тебе большое доверие! И честь! Ведь председатель колхоза — это, товарищи, самая нужная и самая ответственная должность на селе! И только они могут тебя освободить. А сам ты отказаться не можешь. Если ты действительно коммунист.

— Правильно!

Вначале еле слышный, как ветер, пробегающий по далеким вершинам, одобрительный шумок перешел в гул многих голосов, в котором с трудом можно было различить отдельные слова и выкрики. Все колхозники, почувствовав торжественность момента, поднялись с мест.

Если бы Иван Григорьевич видел, каким растроганным, ласкающим взглядом смотрела на него первый секретарь райкома Наталья Захаровна Васильева!

— Товарищи! — Торопчин выпрямился и окинул веселым взглядом как бы выросшую толпу. — Кто за то, чтобы оставить Федора Васильевича Бубенцова председателем нашего колхоза «Заря»?

Смотрел Федор Васильевич и не верил своим глазам, Он видел, как всё дружнее и дружнее начали подниматься руки. Видел, как степенно поднял руку только что жестоко оскорбивший его бригадир Андриан Кузьмич Брежнев, а затем — обвинявший его комсомолец Никита Кочетков. Как одна из первых вскинула свою руку Марья Николаевна Коренкова, и стоящий рядом с ней кузнец Балахонов, и Камынин, и Василиса Токарева, Как, задорно и весело улыбаясь, крикнула ему что-то звеньевая Дарья Самсонова, поднял обе руки Шаталов Николай.