Русский транзит 2 - Вячеслав Барковский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
- Рад за вас,- ухмыльнулся бич.- Значит, я в вас не ошибся.
- Да нет, ошиблись. Какой я, к черту, поэт! Насмешка одна и недоразумение, потому в кино параллельное и смылся: там они еще лет пятьдесят разбираться будут, что к чему, пока не поймут, что все это пустота и ведьминский шабаш, но я-то уже отойду в мир иной со всеми подобающими моей персоне почестями. Меня можно считать даже проходимцем - я не против, потому как это справедливо. И если мне выпало жить в это проходимское время, то зачем, скажите на милость, стараться быть Дантом или Микеланджело? Эпохе-то этого не надо: подлинных Данта с Микеланджело она отторгает, как инородное тело, ей нужны игроки и мистификаторы вроде Дали, да, искусные, да, изощренные, но по существу не настоящие, не от Бога, что ли, в общем, все тот же ведьминский шабаш. А современникам нравится. Правильно, потому что время такое. Потому-то настоящие таланты и загнивают: не ко времени пришли, не нужны, не требуются. Эх, им бы в девятнадцатом веке родиться... А теперь что?! Теперь время таких, как я понятливых и необременительных. Зачем нести массам какую-то правду, если им нужна ложь? Они Данта не любят, они Фрейда любят - и правильно, умнейший человек был: "Любовь апельсин, ты ушла-и я один". А? Что вы говорите?.. Я ведь вам, Иван Третьяков, все это рассказал только потому, что вас нет, ну совсем нет, и все тут... Знаете, так хочется иногда выговориться, очистить душу, да некому: не буду же я своей жене, француженке, которая, слава Богу, в Париже своих лягушек жрет, или любовницам такое говорить, ну, или там друзьям и почитателям? Не поверят, смеяться будут, чудаком называть. Нет, я не сумасшедший, я живу в этом мире и хочу еще пососать вымя этой неразборчивой дойной коровы под триединым названием Чванство, Лживость и Глупость людская. И ведь не я обманывал людей это они по собственной воле сделали из меня кумира. Им нужен кумир. Что ж, я не против... фу! - шумно выдохнул бородатый.- Кажется, полегчало! Прощайте. Там мой "мерседес"... И бородатый быстро зашагал через сад с папкой под мышкой вероятно, снимать очередной физиологический шедевр из жизни собственного желудочно-кишечного тракта.
Исповедь бывшего желторотого птенца от поэзии, а теперь первейшего, по франко-американской мерке, российского поэта и замечательного неформального кинематографиста не слишком огорчила бывшего похмельного мэтра Ивана Третьякова, а ныне свободного от абстинентного синдрома и социальных связей бича по прозвищу Хмурое Утро.
Все то же самое, или примерно все, он и сам представлял себе, просиживая бесконечными зимними вечерами с ураганными ветрами и вьюгами у жаркой топки в одной из котельных военного поселка на архипелаге. Удивила его лишь обреченность интонации, с которой этот бородатый исповедник, имени которого Хмурое Утро не помнил, говорил о своей грандиозной судьбе и рублевом месте под солнцем.
"Смотри-ка, а ведь он еще живой, этот кинематографист. На таком хлебном месте больше полугода не задерживаются: смердеть начинают. А этот... Наверное, действительно когда-то ничего себе стишки писал, ишь, душа-то еще щенком пищит, шевелится. Ну и пусть попищит. Может, и повезет бедняге, поездом где-нибудь переедет его, или кирпич с крыши на голову брякнется: все останется, что Богу на покаяние из грудной клетки выпускать..."
Хмурое Утро решил не идти домой: он побоялся, что там будет еще хуже. "Умер так умер!" - решил он про себя. Однако желание вкусить прежней питерской благодати, которой когда-то были буквально переполнены величественные порталы, грандиозные фасады и гранитные плиты, обрамляющие Неву, было настолько сильным, что он решил еще пройтись по любимым своим маршрутам и отыскать где-нибудь остатки прежнего величественного духа города, чтобы наконец утолить память сердца.
Бич направился к улице Желябова, на которой когда-то в подвале одного из домов в условиях постоянных затоплений арендовал у крыс и кошек маленькую мастерскую его знакомый художник Саша, с которым Иван Третьяков любил, бывало, залить глаза до чертиков, обсуждая проблему личного бессмертия.
На Конюшенной площади совсем рядом с бичом, отвыкшим от интенсивного уличного движения, беззвучно промчалась огромная серая машина с фирменным знаком "мерседес". Бич невольно отшатнулся и стал разглядывать машину, которая метрах в тридцати от него вдруг затормозила и задним ходом приблизилась к нему. Бич замер, спокойно ожидая, что последует дальше. Из-за открытой дверцы машины сначала показалась гривастая и бородатая голова гения неформального кино, который приветливо кивнул бичу, а затем хорошенькая женская головка с небрежно убранными назад роскошными каштановыми волосами.
- Ваня, это ты? - спросила бича красивая молодая женщина, робко улыбаясь.
- Нет, это не я,- улыбнулся в ответ Хмурое Утро и стал напряженно вглядываться в черты лица, показавшегося ему знакомым.
- Ваня, Третьяков, значит, ты все-таки жив... Ну и кто ты теперь?
- Никто,- сказал бич, улыбаясь. Теперь он узнал женщину. Это была Катя, его, Третьякова, верная подруга, преданная почитательница Ванькиного творчества и некоторым образом жена Катя, которая была с ним почти до того рокового момента, когда Третьяков решил уйти из прежней жизни, чтобы родиться для жизни новой...
- Никто и звать тебя никак? - Благоухая дорогой французской парфюмерией, Катя подошла к бичу и, взяв за руку, посмотрела на него своими лучистыми голубыми глазами.
- Нет, Катя, меня зовут теперь Хмурое Утро.
- Как индейца? - спросила она, все так же грустно улыбаясь и пытаясь отыскать на его лице что-то только одной ей знакомое и родное.
- Да, как индейца. Я тут последний из могикан.
- Зачем, Ваня, зачем?
- Незачем, Катя. Просто я от себя отказался в от всего прошлого тоже... А этот, он что, с тобой?
- Да так...
- Любовник? Деловой партнер? Спонсор?
- Зачем ты так... А впрочем, это деловой человек от искусства, представитель победившего класса разрушителей. Слышал: новое поколение выбирает?.. Ну вот, кто "пепси", кто "сникерс", а он меня выбрал. Даже от кино своего отказаться может. Я при нем как ВДНХ - витрина его жизненных побед и творческих достижений.
Из автомобиля с виноватой улыбкой выбрался поэт номер один и гений экранного воплощения деятельности желудочно-кишечного тракта.
- Нравится моя тачка? - с грустной улыбкой, словно извиняясь, спросил он бича.
- Я потрясен вашим размахом,- нарочито официальным тоном ответил бич.
Бородатый исповедник скромно жевал резинку. Глядя на бывшего мэтра И. Третьякова, он то и дело надувал белый пузырь, который вдруг лопался, неприлично хлопнув.
Бич перевел взгляд на Катю и покачал головой.
- Наверное, я действительно умер, поскольку мое сознание уже не может вместить такого сюжетного поворота. Катя, скажи мне, я свихнулся?
- Нет, это мы свихнулись, все. Пойми меня, ведь я женщина, ведь мне...
- Что ты несешь? Зачем тебе ЭТО нужно??? Что с тобой произошло? Что произошло... со всеми вами?
Катя, улыбаясь, вдруг начала беззвучно плакать одними глазами, и только плечи ее чуть-чуть вздрагивали.
- Да, Ваня, он бесталанный, но не подлый, он очень добрый,- начала она, но бич прервал ее:
- Брось, ты ведь сама себе не веришь! - Хмурое Утро разошелся уже не на шутку.
В это время подал голос владелец "мерседеса": - Все, долли, нам пора. Поедем. Прощайте, господин призрак!
- Где ты сейчас, Третьяков? Ну скажи мне, пожалуйста? Катя вцепилась в рукав штормовки бича.
- Третьяков умер, Катя. Забудь о нем.-Он оторвал Катину руку от своего рукава и быстро пошел на другую сторону улицы.
- А где ночует индеец, последний из могикан? - услышал он Катин голос, в котором пробивались нотки отчаяния.
- В порту. За ящиками, если это имеет значение...
"Домой, скорее домой - на остров, в тундру! Спасайся кто может!" панически заклинал Хмурое Утро, стремительно направляя свои стопы с Конюшенной площади в сторону порта и пришпоривая себя при этом почти бабьими причитаниями.
Он просто боялся вновь заразиться лукавым духом города. Простота и естественность, как подкожный жир, нажитые им на архипелаге во время его почти животного существования там, начали таять. Он уже перестал ощущать настоящий, без подсаливания и подперчивания вкус жизни и понимать небо, болезненно ограниченное здесь фасадами и крышами. Он уже не чувствовал себя растворенным в окружающем мире...
Нет, он совсем не желал вновь превращаться в язвительного умника Ивана Третьякова с 292 несколькими книжками горьких стихотворений, писательским билетом и однокомнатной квартирой, в которой теперь проживал его племянник, бывший студент, а теперь Бог весть кто. Даже если бы его у племянника ждали койко-место и бутерброды с сыром, все равно бич не выдержал бы там и ночи.
Инстинктивно, из чувств самосохранения он стремительно шагал, нет, скорее драпал в порт, где ему, как сопровождающему важного груза с архипелага, разрешили перекантоваться на складе до переправки контейнера адресату.