Холопы - Валерий Казаков

– Вот здесь нам никто не помешает, будьте добры, располагайтесь, где душе заблагорассудится, – обретая было утерянную инициативу, пригласил Наместник.

Однако гость не спешил последовать приглашению и принялся с любопытством разглядывать книги.

– Боже ты мой, – распахнув скрипучую створку и беря наугад первую попавшуюся книгу, удивился опричник, – да здесь сплошняком крамола! Та-а-к, А. Лебедь «За державу обидно!». – Он сунул книгу обратно и, сцепив руки за спиной, словно боясь запачкаться, принялся пристально вчитываться в названия сбежавших в далекий Чулым книжек. – «История государства Российского» Карамзина, Словарь Брокгауза и Эфрона, а далее – того хуже: Вернадский, Солженицын, Белов, Распутин, Вознесенский, Мориц, Киплинг, Белль, Шекспир, Булгаков! Ужас, ужас! – Казалось, еще немного, и он лишится сознания. Здесь, в этой небольшой комнатенке была спрессована мировая нечисть, которую не один десяток лет каленым железом выжигают на всей планете, а особенно в нашем непреклонно демократичном отечестве.

– И кто, интересно, это все собирал? Генерал! Вы что, охренели?! Да вы вообще соображаете, что делаете?! Это же форменная измена Родине! У вас в окуеме в целости и сохранности хранятся самые опасные для свободомыслия предметы, а вы прохлаждаетесь, пьянствуете, девок по баням щемите! Да я вас! – Опричник резко крутанулся на каблуках к стоявшему позади генералу и моментально обмяк: на него в упор глядел недобрым черным зрачком ствол старого верного «кольта».

– Давай вот что, морда жандармская, прикуси свой язык, это во-первых; во-вторых, перед тобой боевой генерал, вот я тебя пристрелю сейчас как последнюю суку и спишу на естественную убыль; в-третьих, русский офицер ни хрена, окромя уставов, наставлений и порнухи, не читал, не читает и читать не будет; и наконец, в-четвертых, марать руки сжиганием книг, как и мирных жителей, я не обучен. Хочешь, сам поджигай, я вижу, на столе спички лежат, давай действуй, а я пойду пока операцию готовить, старшим в этом деле меня, а не тебя Августейший назначил. Пали, только знай, дверцу я подопру, а к окну мужиков с рогатинами приставлю.

– Погоди, вояка! – севшим от испуга голосом выдавил из себя полинявший глава опричников. – Преемник принял другое решение и назначил меня ответственным за исполнение этого щекотливого задания, вы, генерал, поступаете в мое полное распоряжение. Да опусти ты пистолет, наконец! Он же у тебя небось заряженный?

Генерал сунул пистолет в кобуру.

– А письменный приказик можно полюбопытствовать?

– Вот, – с облегчением опускаясь на диван, произнес опричник, достав из полевой сумки конверт и расстегивая влажными пальцами тугую пуговицу ворота.

– Так, ясно, – сухо отчеканил генерал, – я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак! Так какие будут указания?

В другое время Эдмунд Чекисович не преминул бы поизмываться над старым служакой, да что там поизмываться, вмиг бы упек в Лубяные подвалы, и никакие прежние заслуги не спасли бы его от дыбы, но сейчас было не до того.

– Вы со своим потешным войском продолжаете заниматься тем же, окружаете и берете под охрану вход в тайное убежище подземных сил. Вы, кажется, упомянули об аборигенной коннице?

– Да, таковая имеется, – поникшим голосом ответил экс-главком, – до полутора сотен хороших рубак, но в обороне они малоэффективны...

– Отберите из них человек тридцать узкоглазой наружности, переоденьте в китайскую военную форму и оставьте где-нибудь в резерве. Когда я вам подам сигнал, направьте их на свои позиции, якобы для проверки бдительности, лежащим же в оцеплении пулеметчикам отдайте приказ в случае появления ханьцев открывать огонь на поражение. После расстрела мнимых врагов снимайте войска и стягивайте их как можно ближе к водопаду, под который замаскирован вход в эту, как там у вас...?

– «Шашню»!

– Вот-вот к ней, родимой, и подтягивайтесь. Это, можно сказать, кульминацией всей войны и будет. Надеюсь, вы со своим богатым фронтовым опытом уяснили главную задачу?

– В принципе да, но...

– С этого момента никаких «но», или вы, генерал, со всем этим дерьмом, – опричник обвел рукой вокруг себя, – до конца своих дней не увидите света божьего, а в казематах будет предостаточно времени, чтобы научиться читать не только военную, но и литературу более эротического склада. А теперь идите, я отдохну с дороги, если у вас нет возражений, – потягиваясь, съехидничал глава Кадастра. – Да, генерал, небольшое уточнение: узкоглазые должны беспрепятственно пройти почти до самого водопада и в метрах ста от него напороться на ваши пулеметы. Пулеметную команду тоже подберите с умыслом, чтобы с обеих сторон не было знакомцев, а еще лучше, чтобы наши бойцы люто ненавидели китаез. Вам понятно?

– Понятно, только ведь солдат жалко. Свои своих... можно сказать...

– Можно сказать. А можно и промолчать, да и вообще об этой затее следует крепко молчать и вам, и вашим подчиненным, коих вы к исполнению привлечете, – безразличным тоном перебил его опричник, громко зевая. – Если я через час не проснусь, пришлите кого-нибудь разбудить.

Едва за ошарашенным генералом затворилась дверь, а московский гость в обуявшей его дреме еще мучился вопросом, снимать или не снимать тяжелые и непривычные для него армейские ботинки, как в библиотеку осторожно вошел встречавший Эдмунди на аэродроме старик с подушкой и тонким верблюжьим одеялом. Сапоги, чтобы не стучать каблуками, он снял еще в коридоре. Мягко ступая в высоких вязаных носках, он подошел к дивану, приподнял сановную голову и уложил ее на прохладную и пахнущую чистотой подушку, быстро и ловко стащил с гостя ботинки, укутал ноги одеялом и беззвучной тенью выскользнул вон. Неуместное чувство благодарности и восхищения своим народом колыхнулось в засыпающем мозгу чиновника, хотя ни он, ни его предки никогда не имели к народу никакого касательства.

И приснился опричнику сон.

Входит он в знакомый до оскомины трибунал и направляется к своему законному месту экзекутора, а его останавливает странного вида страж, какой-то весь плоский и благообразный, и без всяких объяснений заталкивает в клетку для подсудимых. Не успел Эдмунди Чекисович опомниться, как за ним лязгнула решетчатая дверь и сухо, как выстрел, щелкнул запирающийся замок.

Подковообразный зал Всенародного Трибунала с этой скамьи выглядел иначе, чем с его привычного кресла. Все было более приземисто, тускло, убого и отдаленно напоминало хлев; даже золоченая вершина демократии – судейский стол, и тот смахивал на разбухший гроб. Но более всего жандарма поразила публика, собравшаяся в зале. Здесь не было ни блещущих погонами и аксельбантами военных френчей, ни шитых золотыми позументами статс-мундиров, ни кринолинов падких до страшных приговоров дам, на жестких и неудобных дубовых стульях сидели книги. Сотни, а может, тысячи разномастных, худых и толстых, старых и еще блещущих молодым глянцем томов. Они были молчаливы и суровы, на титулах неявно проступали такие же неприступные лица их авторов. В зале царила непривычная для зрелищного места тишина.