Песнь Кали - Дэн Симмонс

– Сегодня,– заскрежетал он,– я говорил о власти. Все насилие есть власть. Она – именно такая власть.

Она не знает пределов. Время ничего не значит для Нее. Боль для Нее имеет сладкий запах жертвы. Сейчас Ее время. Ее песня не имеет конца. Ее время прошло еще один круг.

Он перешел на бенгали, потом – на ломаный французский, потом заговорил на хинди. Он бредил. Глаза смотрели куда-то в пространство, а болезненный, свистящий поток слов уходил в пустоту.

– Да,– печально сказал я.

– Насилие есть власть. Боль есть власть. Сейчас Ее время. Вы видите? Разве вы не видите?

Он сорвался на крик. Я хотел успокоить его, прежде чем ворвутся капалики, но мог лишь стоять, преклонив колено, и слушать. Огонь в лампе потрескивал в такт его возбужденному шипению.

– Центр не может выдержать. Мир охвачен чистой анархией! Песнь Ее только началась…

Старик подался вперед, из его источенных легких вырывалось хриплое дыхание. Потом он, казалось, пришел в себя. Дикое, рассеянное выражение глаз сменилось страшной усталостью. Изъеденная проказой рука поглаживала стопку книг на столе, словно кошку. Заговорил он уже спокойным, почти будничным голосом.

– Знайте, мистер Лузак: это век невыразимого. Но есть деяния за пределами невыразимого.

Я взглянул на него, но Дас на меня не смотрел. Он вообще не смотрел на какой-либо предмет в комнате.

– Мы всегда были способны совершать невыразимое,– прошептал он.– Она же способна совершать немыслимое. Теперь мы вольны следовать.

Дас замолчал. Слюна растеклась по его подбородку. Теперь я не сомневался, что он повредился в рассудке. Тишина растянулась на несколько минут. Наконец ценой больших усилий ему удалось вывести себя из этого состояния, и он сосредоточил взгляд на мне. Гниющий обрубок руки, замотанной в грязные, прелые тряпки поднялся в благословляющем жесте.

– Ступайте. Теперь ступайте. Идите же.

Меня отчаянно трясло, когда я шаткой походкой вышел в коридор. Лучи фонарей вспыхнули в темноте мне навстречу. Грубая рука забрала у меня томик Тагора, повертела, отдала обратно. Сжав книгу обеими руками, я пошел за кругом света по лабиринту коридоров и лестниц.

Мы были уже рядом с открытой дверью, я уже видел машину и ощущал запах дождя, как вдруг грянули выстрелы. Два отрывистых хлопка прозвучали почти одновременно – категорически и бесповоротно.

Четверо сопровождавших остановились, заорали что-то друг другу на бенгали и взбежали обратно по лестнице. На несколько секунд я остался один у открытой двери. Я безучастно смотрел в темноту и дождь. Я онемел, не веря происходящему, боясь действовать, почти утратив способность думать. Потом по ступенькам слетел коренастый в хаки, схватил меня за рубашку на груди и поволок наверх. Рядом бежали другие люди.

От лампы по-прежнему исходил холодный белый свет. Лучи фонарей прыгали и сходились в одну точку. Меня выпихнули вперед, заставив протолкнуться меж чьих-то плечей через кольцо шума в центр тишины.

Дас, казалось, положил голову на стол. Маленький хромированный пистолет, крепко зажатый в левой руке, был непристойно всунут в разбухший рот. Один глаз был почти закрыт, а второй, на месте которого виднелся только белок, вздувался, словно в разнесенном черепе продолжало накапливаться огромное давление. Темная кровь, непрекращающимся потоком вытекающая изо рта, ушей, ноздрей, уже образовала целую лужу. В воздухе витал запах ладана и пороховой гари.

Слышались резкие возгласы. В комнате было человек восемь-девять, еще больше собралось в темном коридоре. Кто-то орал. Один из присутствовавших, разведя руками, случайно ткнул меня в грудь. Человек в хаки протянул руку и вырвал пистолет из сомкнутых челюстей Даса, сломав поэту передний зуб. Он помахал окровавленным пистолетом и испустил высокий, тонкий вопль, который в равной степени мог быть и молитвой, и проклятием. В комнату набилось еще больше народу.

Это не могло происходить наяву. Я почти ничего не ощущал. В ушах у меня стоял громкий гул. Толкотня вокруг казалась чем-то далеким, не имеющим ко мне отношения.

Вошел еще один человек – пожилой, лысый, в простом крестьянском дхотти. Однако непритязательность его обличья не соответствовала той почтительности, с которой расступилась перед ним толпа. Он бросил беглый взгляд на тело Даса, потом коснулся головы прокаженного – мягко, почти благоговейно, так же, как поэт касался подаренных мною книг, затем обратил свои черные глаза в мою сторону и что-то негромко сказал толпе.

Чужие пальцы вцепились в мою рубашку и руки, и меня поволокли в темноту.

Не знаю, сколько я просидел в пустой комнате. Из-за двери доносились какие-то звуки. Небольшая масляная лампа давала неяркий свет. Сидя на полу, я пытался думать об Амрите и ребенке, но не мог. Я вообще ни на чем не мог сосредоточиться. Голова болела. Через некоторое время я взял оставленную мне книгу и прочитал несколько стихов Тагора на английском.

Чуть позже вошли трое мужчин. Один из них протянул мне маленькую чашку и блюдце. Я увидел поднимающийся от темной поверхности чая пар.

– Нет, спасибо,– отказался я и вернулся к чтению.

– Пей,– произнес коренастый.

– Нет.

Человек в хаки взял меня за левую руку и одним движением кисти вверх сломал мне мизинец. Я закричал. Книга упала на пол. Я схватил покалеченную руку и принялся раскачиваться от боли. Мне снова протянули чай.

– Пей.

Я взял чашку и отпил. Горький напиток обжег язык. Я закашлялся, выплеснув часть жидкости обратно, но все трое продолжали смотреть, пока я не допил. Мой отогнутый назад мизинец выглядел почти комично, но по кисти и руке к основанию шеи катилась огненная волна.

Кто-то забрал у меня чашку, и двое вышли. Коренастый ухмыльнулся и потрепал меня по плечу, как ребенка. Затем ушел и он, оставив меня одного, с горьким привкусом чая и малодушия во рту.

Я попробовал вправить палец, но от одного только прикосновения к нему невольно закричал и чуть не потерял сознание. Мгновенно покрывшаяся потом кожа стала холодной и липкой. Правой рукой я поднял книгу, открыл ее на той странице, где читал, и попытался сосредоточиться на стихотворении о случайной встрече в поезде. Я все еще слегка раскачивался, постанывая от боли.

Горло горело от чего-то намешанного в чай. Через несколько минут слова на странице странным образом уехали влево и исчезли полностью.

Я попытался подняться, но именно в эту секунду масляная лампа ослепительно вспыхнула и погасла. Комната погрузилась в темноту.

Темнота. Боль и темнота.

Боль перенесла меня из моей собственной уютной тьмы во мрак не столь милосердный, но не менее полный. Я лежал, судя по ощущениям, на холодном каменном полу. Не было ни малейшего проблеска света. Я сел и тут же громко вскрикнул от боли, пронзившей левую руку. С каждым ударом сердца тупая боль все нарастала.