Серое Преосвященство: этюд о религии и политике - Олдос Хаксли

Спокойна была только мирская часть отца Жозефа, только Тенеброзо-Кавернозо. Его религиозная часть, Иезекили, жила в состоянии хронической страстности, в какой-то лихорадке религиозного рвения. Иезекили казалось самым естественным делом неистово разглагольствовать о тишайшей молитве, сравнивать созерцателя с запыхавшимся бегуном. Все практические мистики, включая Бенета из Канфилда, предостерегали начинающего созерцателя от чрезмерного рвения. Жажда Бога, если ее не контролировать, может превратиться в преграду, отлучить душу от предмета ее желаний. Если человек собрался в долгое странствие по мистическому пути, он должен научиться желать Бога изо всех сил, но в сердечной тишине, желать Его пассивно — но всем сердцем, душой, всем своим существом. Сам отец Жозеф говорит о внутреннем смятении, подстерегающем душу, «которая не научилась управлять своими помыслами, не приняла от благодати, изобильно подаваемой в акте слияния, жезл духовный для владычества над своими чувствами». Однако можно усомниться в том, что ему самому был дарован этот духовный жезл. Что он вполне властвовал над всеми своими низшими страстями, неоспоримо; но его страстные и бурные сочинения, как и описанная современниками склонность к внезапным откровениям, видениям и восхищениям, свидетельствуют, что он так и не сумел преодолеть свое слишком естественное желание взять царство небесное силою. Позволительно верить, что если бы он его преодолел, если бы его опыт слияния был более спокойным и умиротворенным, заполненным не столько его сильными чувствами к Богу, сколько самим Богом, то он никогда не согласился бы рискнуть истинным познанием реальности ради политических обязательств, едва ли совместимых даже с его монашескими обетами и уж точно несовместимых с созерцательной жизнью.

Пусть отец Жозеф имел лишь неполный и не высшего порядка опыт единения; но на своем уровне это был опыт, безусловно, подлинный. Однако с течением лет и этот опыт приходил все реже. Отдавшись неуничтожимым занятиям, он, несмотря на ежедневную умную молитву, стал добычей горечи и разочарования. Конечно, видения и пророческие откровения по-прежнему ему даровались; но жизнь в близости к Богу, какую он знал в молодости, закончилась; теперь он жил в страшном и непреложном сознании, что Бог от него отошел. Настала темная ночь души — не та спасительная темная ночь, о которой писал Хуан де ла Крус, не темная ночь тех, кто претерпевает последнее и мучительное очищение от самостной воли; нет, это была иная, намного более ужасная, ибо бесплодная и обессиливающая, темная ночь, которая выпадает тем, кто видел Бога, а потом, по собственной вине, Его утратил. Отец Жозеф знал, что с ним случилось. Это ясно из следующего места в письме, которое он написал в последний период своей жизни одной из кальварианских аббатис. «Я знаю, — пишет он, — по личному опыту; я, в наказание за мои грехи и за небрежение данным мне от Бога временем, имеющий так мало покоя для размышлений о моем внутреннем существе и вечно отвлекаемый всевозможными заботами; — я знаю, как плохо не иметь союза с Богом, не вверять свою душу духу Иисусову, покоряясь его руководству; и я знаю, как необходимо поэтому иметь хорошее сообщество, где христиане подают друг другу помощь и силу. Когда я размышляю об этом и потом оглядываюсь на жизнь, какую ведем и я и большинство людей, то начинаю верить, что этот мир — лишь призрак и что все мы не в своем уме — ибо я не делаю различий, за вычетом внешней стороны, между нами, язычниками и турками».

Это — слова отчаяния, слова, заставляющие думать, что несчастный усомнился в своем спасении. А написав их, он обязан был возвращаться к отвратительной работе, в которую его запрягла верность Бурбонам, — к работе по распространению во всей Европе голода, людоедства, неописуемых зверств. Возвращаться к отвлекающим заботам, которые отлучали его от созерцания реальности; к дурному сообществу короля и кардинала, послов и шпионов; наконец, ко всем преступным безрассудствам высшей государственной политики; к сатанинской борьбе за власть над миром, про который он знал, что это призрак, кошмарная иллюзия; к оргиям насилия и коварства; к безотрадным битвам грубой силы и хитрой лжи, где с обеих сторон сражались безумцы, между которыми, как он теперь понимал, не было никакой разницы. И в награду за то, что он отвернулся от Бога, ему обещали красную шапку.

Глава 10

Политика и религия

Характер жизни отца Жозефа таков, что описание ее почти наверняка поставит перед пытливым умом ряд вопросов, непосредственно не связанных с самой биографией. Все эти вопросы более или менее затруднительны, но принципиально столь важны, что задача пишущего об этой странной карьере не будет выполнена до конца, если он хотя бы не попытается на них ответить.

Первый вопрос касается фактов. Каковы были исторические последствия политики, которую отец Жозеф помогал проводить кардиналу Ришелье?

Остальные имеют более спекулятивный характер и затрагивают проблемы морали. Как должен относиться к политике человек в положении отца Жозефа? Что может сделать для людей созерцатель вне области политики? И наоборот — что могут сделать для людей политики в своей области без помощи созерцателя? Рассмотрим эти вопросы по порядку.

О непосредственных результатах международной политики Ришелье в плане человеческих несчастий я уже говорил. Какова, статистически, сумма этих несчастий? В Германии распространена была тенденция преувеличивать эти цифры. В конце XVII и в XVIII веке сложился миф о Тридцатилетней войне — миф более драматичный и страшный, чем реальность, и потому сильнее действовавший на воображение тех, кто в него уверовал. Последние исследования показали, что прежнюю мифическую статистику надо существенно уменьшить. Но даже после всех необходимых сокращений цифры вполне ужасны. В 1618 году население Германии составляло около двадцати одного миллиона. К 1648-му оно сократилось примерно до тринадцати миллионов. В тот исторический период, когда кривая общего народонаселения Европы шла вверх, земли к востоку от Рейна потеряли больше трети жителей из-за резни, голода, холода и болезней. Более, чем какая-либо другая война в новой истории Европы, Тридцатилетняя была народной войной — в том смысле, что мирные жители были захвачены ею так же, как и профессиональные солдаты.

Материальный ущерб по сравнению с людскими потерями был относительно невелик. В XVII веке массовое производство взрывчатых веществ отсутствовало, и сами они были относительно неэффективны. А без большого количества взрывчатки разрушить прочные каменные сооружения трудно. Страдало в результате то, что легко загоралось, — жилые дома и, в первую очередь, хлипкие лачуги бедняков. Город и деревня страдали почти одинаково. Бюргеры лишались денег и занятий. У крестьян отнимали продукты, они лишались домов, орудий, семян и скота. Потеря овец, коров и свиней была особенно болезненна. Как показал опыт революционной России, чтобы восполнить убыль стада, требуется долгое время. Прошло два или три поколения, прежде чем естественный прирост скомпенсировал опустошения, причиненные Валленштейном и Мансфельдом, Тилли и Густавом, испанцами и французами.

На структуре германского общества Тридцатилетняя война сказалась отрицательно, и это имело далеко идущие последствия. Опять-таки, миф, способствовавший формированию современного германского сознания, во многих пунктах расходится с реальностью. В Германии было принято приписывать все беды страны Тридцатилетней войне. Но истина заключается в том, что и до начала войны Германия была в плохой форме. Экономическое благополучие Германии зиждилось на коммерции и было связано с экономикой Венеции. В XVI веке торговые пути изменили направление. Средиземное море потеряло свое коммерческое значение, и экономический фундамент, на котором была построена городская жизнь Германии, стал крошиться. После Крестьянской войны пришло в упадок и сельское хозяйство: угнетенное большинство испытывало неутолимую ненависть к победителям-хозяевам. Сельское хозяйство не процветает, когда работники и землевладельцы находятся в состоянии латентной гражданской войны. Деградации способствовал религиозный и политический раскол. Наличие двухсот суверенных государств, как правило окруженных таможенными барьерами, с собственными валютами, в большей или меньшей степени обесценивавшимися, создавало такие внутренние трения, что обмен товарами и услугами между частями страны был крайне затруднен. В то же время Реформация разделила народ сначала на два, а затем, с приходом кальвинизма, и на три враждебных лагеря. В конце XVI и начале XVII века эта унылая Германия не родила ни одной выдающейся фигуры. Застой царил в интеллектуальной жизни. Моральные и бытовые нормы опустились до скотского уровня. Путешественников поражало в Германии только одно — отвратительное обжорство и пьянство ее обитателей. Немцы, по крайней мере состоятельные, ели и пили больше любого другого народа в Европе и чрезвычайно этим гордились. На данном историческом этапе гордиться им было больше нечем.