Венецианская маска - Рафаэль Сабатини

Он написал одну записку сэру Ричарду Уортингтону, а другую — графу Пиццамано. Он потребовал содействия первого, как своего права, и просил об этом второго, как об одолжении.

Он мог бы не причинять себе этого беспокойства. Ибо Катарин Корнер, в тот момент более чем наполовину убежденный в его виновности, был все-таки глубоко озабочен тем, что считал своим долгом: учесть любой довод, доказывающий невиновность заключенного. Вследствие этого на следующее утро он призвал предстать перед страшным трибуналом Тройки британского посла и графа Пиццамано в качестве свидетелей.

За ним пришел Кристофоли и сопроводил его вниз, на второй этаж огромного дворца. Его провели вдоль широкой галереи с окнами на внутренний двор, в котором тени отступали перед потоком лучей апрельского солнца и откуда доносились болтовня и смех свободных от службы солдат.

Кристофоли остановил своего подопечного перед высокой красивой дверью, которую охраняли два стрелка. На стене рядом с дверью была установлена высеченная из камня голова льва в натуральную величину. Разинутая пасть служила ящиком для доносов.

Дверь открылась, и Марк-Антуан прошел в роскошную прихожую с очень высоким потолком. Два стрелка в красной форме, вооруженные короткими алебардами, стояли в карауле по сторонам двери, а еще двое охраняли другую, поменьше, дверь справа. Перед этой дверью медленно расхаживал офицер. Великолепие красок геральдических ветвей на высоком окне в восточной стороне помещения выплескивалось солнечным светом на мозаичный паркет пола. Под этим окном стояли две высокие фигуры. То были сэр Ричард и граф Пиццамано.

Быстро обернувшись при появлении Марка-Антуана, Франческо Пиццамано, облаченный в сенаторскую тогу поверх выходного костюма, направился было переговорить с ним, но был вежливо удержан офицером.

Этот офицер сразу принял узника под свою опеку и вместе с Кристофоли, следовавшим за ним как охранник, провел его к инквизиторам.

Марк-Антуан очутился в комнате маленькой и тесной, но так же богато украшенной фресками, позолотой и цветным витражным стеклом, как и любая другая комната в этом дворце роскоши. Его провели за деревянную ограду, откуда он с достоинством поклонился инквизиторам. Тройка занимала широкую скамью на небольшом возвышении, и перед каждым из них стояла кафедра для письма. Катарин Корнер — в красном, как представитель Совета дожа — занимал место в середине между двумя коллегами в черном, которые были членами Совета Десяти. Позади них во всю стену висел гобелен, на котором был изображен окруженный ореолом лев Св. Марка, водрузивший лапу на раскрытое Евангелие.

За еще одной кафедрой для письма, расположенной возле возвышения, стоял человек в патрицианской тоге, который являлся секретарем трибунала.

Офицер удалился, оставив узника под присмотром одного Кристофоли.

Марк-Антуан, непринужденный и самоуверенный как в тоне, так и в манерах, сообщил инквизиторам, что он болел и еще слаб, и попросил позволения сидеть.

Ему был предложен табурет, и секретарь открыл рассмотрение дела, зачитав многословный обвинительный акт. При подведении итогов дошло до обвинений в шпионаже и обмане; в передаче французскому правительству информации, наносящей ущерб интересам Самой Светлой Республики, — информации, полученной путем ложного заявления о стремлении работать в интересах Светлейшей и принятием вымышленного имени «Мел-вил» и вымышленного английского подданства; на самом же деле он был подданным французской Республики, членом Совета Пятисот и тайным агентом Директории, чье настоящее имя — Камиль Лебель.

Секретарь выполнил свою обязанность, и любезным тоном Катарин Корнер обратился к узнику:

— Итак, вы слышали. И нет сомнений, что вы полностью отдаете себе отчет о наказаниях, предписываемых нашими законами для столь тяжких преступлений. Вам остается, сэр, настаивать на любых причинах, из-за которых эти наказания не могут быть наложены на вас.

Марк-Антуан поднялся и оперся на перила.

— Так как эти вопросы целиком или почти целиком упираются в вопрос о моей личности и так как мои личные утверждения по этому поводу могут не иметь достаточного веса, я бы с почтением предложил Вашим Превосходительствам выслушать посла Британии и моего друга, сенатора графа Пиццамано, которые присутствуют здесь.

Анжело Мария Габриэль — инквизитор, сидевший справа от Корнера, — человек с продолговатым скорбным лицом, мрачно заговоривший в нос, одобрил предложение как единственно правильное. Другой, Агостино Барбериго, — сморщенный, трясущийся, наполовину парализованный старик — кивнул в молчаливом надменном согласии.

Первым пригласили сэра Ричарда. Он был напыщен и эмоционален. Однажды он уже совершил ошибку, когда дело касалось мистера Мелвила, из-за чего, после жалобы мистера Мелвила, он получил строгий выговор из Уайтхолла. До сей поры мистер Мелвил наказывал его — как считал сам сэр Ричард — игнорируя его и отказывая ему в предоставлении возможности исправиться. Но вот такая возможность, наконец-то, представилась ему, и он был намерен реабилитировать себя перед своим правительством, использовав ее наилучшим образом.

Отсюда неистовство — никак не меньше — той речи, которую он теперь произносил в защиту Марка-Антуана. Однако, исчерпав эффектность риторики, которая выжила даже в использованном сэром Ричардом французском языке, его утверждения выглядели в итоге недостаточно убедительными. Они основывались на письмах мистера Питта, одно из которых виконт де Сол доставил лично, а другие пришли впоследствии.

Сэр Ричард оказался перед необходимостью признать, что, не будучи знакомым с заключенным до встречи в Венеции, он не мог на основе личного знакомства засвидетельствовать личность человека, представшего теперь перед трибуналом. Он решил добавить, что, тем не менее, после рассмотрения переписки с мистером Питтом у него не осталось ни грана сомнений, когда скорбный голос инквизитора Габриэля — еще более гнусавый и скорбный на французском, чем на итальянском — оборвал его:

— Вы ведь не рискнете, сэр Ричард, исключить возможность того, что обвиняемый мог неправедным путем раздобыть то письмо, которое он вручил вам. Последующие послания вам от месье Питта могли быть написаны по причине недоразумения, возникшего из-за подделок, сделанных обвиняемым.

— Должен сказать, — с горячностью заявил сэр Ричард, — что это настолько неправдоподобно, что делает такое предположение… фантастическим.

— Спасибо, сэр Ричард, — прогудел гнусавый голос. Марк-Антуан знал, что подобное предположение далеко не фантастично, что оно точно описывало его действия в роли Лебеля.

Мессер Корнер снисходительно добавил и свою благодарность к той, которую выразил его коллега, тогда как старый Барбериго поклонился в молчаливом прощании.

Кристофоли предложил выйти шумно дышавшему сэру Ричарду, который взмахом руки и дружеской улыбкой узнику думал произвести на суд соответствующее впечатление.

Вслед за ним зашел граф Пиццамано, и с его приходом разбирательство стало более серьезным. В силу его сенаторского звания графу было предложено сиденье возле кафедры секретаря, откуда поворотом головы он мог обратиться к инквизиторам или к обвиняемому.

Граф был четок в аргументации и относительно краток. Он прочитал обвинительный акт и у него не возникло сомнений в том, что трибунал был введен в заблуждение. Для него это было совершенно очевидным.

Да, узник действительно ложно присвоил себе национальность и переиначил свою фамилию, чтобы воспользоваться этим. Но он сделал это в интересах дела восстановления монархии и чтобы бороться против зла якобизма, которое было наихудшим злом, когда-либо угрожавшим Самой Светлой Республике. Чтобы доказать это — настоящую личность обвиняемого и его характеристику до приезда в Венецию — было достаточно свидетельства любого знавшего его человека. Однако, были свидетельства гораздо большего. Были реальные поручения, которые он выполнял в Светлейшей во время своего пребывания среди них, — поручений, связанных с большим риском для него самого.

Граф принялся рассказывать суду, что его знакомство с заключенным завязалось не вчера. Что он — Марк-Антуан де Меллевилль, виконт де Сол, граф Пиццамано мог утверждать, основываясь на прочном знакомстве, возникшем в то время, когда он был венецианским министром в Лондоне. Затем он подробно рассказал об отзывах о действиях виконта в деле при Вандее.

— Но ничто в столь прекрасной характеристике, как эта, — заключил он, — не может сравниться по героизму с теми опасностями, которым он подвергался здесь, служа лишь из побуждения, которое разделяет каждый венецианец, дорожащий благосостоянием своей страны.

Таким образом, его показания были показаниями защиты, и, словно он был адвокатом Марка-Антуана, граф теперь остался; и это ему позволили из уважения к его сенаторскому званию. Это, пожалуй, было необычным, потому что для него в любом случае были недопустимы такие поступки, даже как для члена Совета Десяти.