Сталин. Красный «царь» (сборник) - Исаак Дойчер

В последнем счете советский бонапартизм обязан своим возникновением запоздалости мировой революции. Но та же причина породила в капиталистических странах фашизм. Мы приходим к неожиданному на первый взгляд, но на самом деле непреложному выводу: подавление советской демократии всесильной бюрократией, как и разгром буржуазной демократии фашизмом, вызваны одной и той же причиной: промедлением мирового пролетариата в разрешении поставленной перед ним историей задачи. Сталинизм и фашизм, несмотря на глубокое различие социальных основ, представляют собою симметричные явления. Многими чертами своими они убийственно похожи друг на друга. Победоносное революционное движение в Европе немедленно же потрясло бы не только фашизм, но и советский бонапартизм. Поворачиваясь спиною к международной революции, сталинская бюрократия по-своему права: она лишь повинуется голосу самосохранения.

Борьба бюрократии с «классовыми врагами»

Противовесом бюрократии с первых дней советского режима служила партия. Если бюрократия управляла государством, то партия контролировала бюрократию. Зорко блюдя за тем, чтобы неравенство не переходило за пределы необходимости, партия всегда находилась в состоянии то открытой, то замаскированной борьбы с бюрократией. Историческая роль фракции Сталина состоит в том, что она уничтожила это раздвоение, подчинив партию ее собственному аппарату и слив этот последний с аппаратом государства. Так создался нынешний тоталитарный режим. Победа Сталина тем именно и была обеспечена, что он оказал бюрократии эту немаловажную услугу.

В течение первых десяти лет борьбы левая оппозиция не переходила с пути идейного завоевания партии на путь завоевания власти против партии. Лозунг ее гласил: реформа, а не революция. Однако бюрократия уже в то время готова была на любой переворот, чтоб оградить себя от демократической реформы. В 1927 г., когда борьба вошла в особенно острую стадию, Сталин заявил на заседании Центрального Комитета, обращаясь к оппозиции: «Эти кадры можно снять только гражданской войной». То, что в словах Сталина было угрозой, стало, благодаря ряду поражений европейского пролетариата, историческим фактом. Путь реформы превратился в путь революции.

Непрерывные чистки партии и советских организаций имеют задачей воспрепятствовать недовольству масс найти членораздельное политическое выражение. Но репрессии не убивают мысль, а лишь загоняют ее в подполье. Широкие круги коммунистов, как и беспартийных, имеют две системы воззрений: официальную и тайную. Сыск и донос разъедают общественные отношения насквозь. Своих противников бюрократия неизменно изображает врагами социализма. При помощи судебных подлогов, ставших нормой, она подкидывает им любое преступление по собственному выбору. Под ультиматумом расстрела она исторгает у слабых ею же продиктованные признания и полагает затем эти свидетельства в основу обвинения против наиболее стойких своих врагов.

«Было бы непростительно глупо и преступно», – поучает «Правда» от 5 июня 1936 г., комментируя «самую демократическую в мире» конституцию, – полагать, что, несмотря на уничтожение классов, «классово враждебные социализму силы примирились со своим поражением… Борьба продолжается». Кто же эти «классово враждебные силы»? Ответ гласит: «Остатки контрреволюционных групп, белогвардейцев всех мастей, особенно троцкистско-зиновьевской»… После неизбежной ссылки на «шпионскую и террористическую работу» (троцкистов и зиновьевцев) орган Сталина обещает: «твердой рукой мы будем и впредь бить и уничтожать врагов народа, троцкистских гадов и фурий, как бы искусно они не маскировались». Такие угрозы, ежедневно повторяющиеся в советской печати, являются простым аккомпанементом к работе ГПУ.

Некий Петров, член партии с 1918 г., участник Гражданской войны, впоследствии советский агроном и участник правой оппозиции, бежавший в 1936 г. из ссылки за границу, следующими чертами характеризует ныне в либеральной эмигрантской газете так называемых троцкистов: «Левые?… Психологически – последние революционеры. Подлинные, горящие. Никакого серого делячества, никаких компромиссов. Люди – прекрасные. Но идиотские идеи… Мировой пожар и прочий бред…». Оставим в стороне вопрос об «идеях». Морально-политическая оценка левых со стороны их правого противника говорит сама за себя. Именно этих «последних революционеров, подлинных, горящих», полковники и генералы ГПУ привлекают за… контрреволюционную деятельность в интересах империализма.

Истерия бюрократической ненависти против большевистской оппозиции приобретает особенно яркий политический смысл наряду со снятием ограничений против лиц буржуазного происхождения. Примирительные декреты в отношении службы, работы и образования исходят из того соображения, что сопротивление господствовавших ранее классов замирает по мере того, как выясняется незыблемость нового порядка. «Теперь нет нужды в этих ограничениях», разъяснял Молотов на сессии ЦИКа в январе 1936 г. Одновременно с этим оказывается, однако, что злейшие «классовые враги» вербуются из числа тех, которые всю жизнь боролись за социализм, начиная с ближайших сотрудников Ленина, как Зиновьев и Каменев. В отличие от буржуазии, «троцкисты» приходят, по словам «Правды», в тем большее отчаяние, «чем ярче вырисовываются очертания бесклассового социалистического общества». Бредовый характер этой философии, возникшей из необходимости прикрывать новые отношения старыми формулами, не может, конечно, скрыть реального сдвига социальных антагонизмов. С одной стороны, создание «знати» открывает широкие карьерные возможности для наиболее честолюбивых отпрысков буржуазии: нет риска дать им равноправие. С другой стороны, то же явление порождает острое и крайне опасное недовольство масс, особенно рабочей молодежи: отсюда истребительный поход против «фурий и гадов».

Меч диктатуры, разивший ранее тех, которые хотели восстановить привилегии буржуазии, направляется сейчас против тех, которые восстают против привилегий бюрократии. Удары падают не на классовых врагов пролетариата, а на пролетарский авангард. В соответствии с коренным изменением своей функции политическая полиция, когда-то вербовавшаяся из особо преданных и самоотверженных большевиков, составляет ныне наиболее деморализованную часть бюрократии.

В преследование революционеров термидорианцы вкладывают всю ненависть к тем, которые напоминают им о прошлом и заставляют бояться будущего. Тюрьмы, глухие углы Сибири и Центральной Азии, множащиеся концентрационные лагеря содержат в себе цвет большевистской партии, наиболее стойких и верных. Даже в изоляторах и в Сибири оппозиционеров продолжают донимать обысками, почтовой блокадой и голодом. Жен насильственно отделяют в ссылке от мужей с единственной целью: сломить хребет и выжать покаяние. Но и покаявшиеся не спасаются: при первом подозрении или доносе они подвергаются двойной каре. Помощь ссыльным, даже со стороны родных, преследуется как преступление. Взаимопомощь карается как заговор.

Единственным средством самозащиты является в этих условиях стачка голода. ГПУ отвечает на нее насильственным кормлением либо предоставляет свободу умирать. Сотни оппозиционеров, русских и иностранных, были за эти годы расстреляны, погибли от голодовок или прибегли к самоубийству. На протяжении 12 лет власть десятки раз оповещала мир об окончательном искоренении оппозиции. Но во время «чистки» в последние месяцы 1935 г. и первой половине 1936 г. снова исключены были сотни тысяч членов партии, в том числе несколько десятков тысяч «троцкистов». Наиболее активные были немедленно же арестованы, разбросаны по тюрьмам и концентрационным лагерям. В отношении остальных Сталин через «Правду» открыто предписал местным органам не давать им работы. В стране, где единственным работодателем является государство, эта мера означает медленную голодную смерть. Старый принцип «кто не работает, тот не ест», заменен новым: «кто не повинуется, тот не ест». Сколько именно большевиков исключено, арестовано, истреблено начиная с 1923 г., когда открылась эра бонапартизма, мы узнаем, когда развернем архивы политической полиции Сталина. Сколько их остается в подполье, обнаружится, когда начнется крушение бюрократии.

Какое значение могут иметь 20—30 тысяч оппозиционеров на партию в два миллиона членов? Голое сопоставление цифр не говорит в таком вопросе ничего. Десятка революционеров на полк достаточно, чтобы в накаленной политической атмосфере увлечь его на сторону народа. Недаром штабы смертельно боятся малочисленных подпольных кружков, даже одиночек. Этот реакционный штабной страх, пропитывающий сталинскую бюрократию насквозь, объясняет бешеный характер ее преследований и ее отравленных клевет.

Виктор Серж, проделавший в Советском Союзе все этапы репрессии, принес Западной Европе потрясающую весть от тех, которые подвергаются пыткам за верность революции и вражду к ее могильщикам. «Я ничего не преувеличиваю, – пишет он, – я взвешиваю каждое слово и могу каждое из них подкрепить трагическими доказательствами и именами. Среди этой массы жертв и протестантов, в большинстве молчаливых, одно героическое меньшинство мне ближе всех других, драгоценное своей энергией, своей проницательностью, своим стоицизмом, своей преданностью большевизму великой эпохи. Тысячи этих коммунистов первого часа, сотоварищей Ленина и Троцкого, строителей советской республики, когда существовали советы, противопоставляют внутреннему разложению режима принципы социализма, защищают, как могут (а то, что они могут, это соглашаться на все жертвы), права рабочего класса… Я приношу вам весть о тех, кто там взаперти. Они будут держаться, сколько нужно, до конца, даже если бы им не пришлось увидеть над революцией новую зарю… Революционеры Запада могут рассчитывать на них: пламя будет поддержано, пусть только в одних тюрьмах. Они также рассчитывают на вас. Вы должны, мы должны защищать их, чтобы защитить рабочую демократию в мире, возродить освободительный облик диктатуры пролетариата, вернуть когда-либо СССР его моральное величие и доверие рабочих…».