Записки хроноскописта - Игорь Забелин

Хроноскопия стен ничего нового не дала, и тогда Березкин перешел к обследованию замурованной двери. Прежде всего нам хотелось узнать, кто замуровывал ее — тот же каменщик, что строил темницу, или кто-нибудь другой.

И хроноскоп дал ответ: на экране появился тот же самый каменщик.

— Не понимаю, где в это время находился Пересвет, — сказал Березкин. — Если бы каменщик его замуровал, он там и остался бы навсегда. Казнь не могли доверить одному каменщику. Были и палачи, и стражники, и они, конечно, заметили бы, что камера пуста…

— Переходи к общей хроноскопии, — предложил я. — Гадать бесполезно.

Замуровывая дверной проем, каменщик работал иначе, чем при строительстве темницы, — быстро, но как-то небрежно, и я заподозрил, что небрежность его была умышленной: по щелям в камеру еще некоторое время мог поступать воздух…

Моя догадка противоречила уже сложившемуся у нас отношению к каменщику, и я не сразу рискнул высказать ее вслух.

— Видишь ли, тайник — он тоже в пользу каменщика говорит, — ответил мне Березкин, когда я поделился с ним своими соображениями. — Сложнее все, чем мы поначалу решили. Думаю, что нас ждет еще одна неожиданность…

— Без помощи каменщика Владиславу не удалось бы спасти брата? Это ты имеешь в виду?

— Да. И еще я думаю, что хроноскоп действительно не случайно выделил каменщика после общей хроноскопии темницы. Он нашел того «третьего», которого тщетно искал ты… Ты искал его в темнице, а он был на свободе. Он был союзником братьев, твой «третий»…

— Значит, каменщик… — начал я.

— Смотри! — резко перебил меня Березкин. Каменщик творил на экране непонятное. Сначала он заложил камнями верхнюю часть проема, но почти тотчас вынул их снова, причем мы отчетливо видели, как твердая поверхность плохо отесанных камней крошит, обламывает уже начавший затвердевать раствор. А затем нечто длинное и узкое протиснулось в образовавшееся отверстие; глядя на экран, нельзя было понять, что это такое, но теперь остатки раствора частью ссыпались с наружной стороны стенки, а частью — в пазах — уплотнялись под нажимом чего-то мягкого и упругого, а на неровных краях камней застревали и обрывались волокна ткани… Когда узкое длинное тело протиснулось в отверстие — а им могло быть только тело человека — каменщик уложил вынутые камни на место и торопливо замазал щели свежим раствором…

— Вот тебе и ответ, — сказал Березкин. — Улучив момент, каменщик разобрал часть стены, помог Пересвету бежать, а затем вновь заложил отверстие и замазал щели, чтобы не вызвать подозрений… Конечно, ему помогал Владислав… А Константин Иванович до конца дней своих был уверен, что расправился с поэтом.

— Можете гордиться своим коллегой, — сказал я Басову. — Он был настоящим человеком. Березкин посмотрел на часы:

— По-моему, пора.

Последний раз спустились мы в подземелье и бережно извлекли из тайника полуистлевшие листы. Они оказались берестой со слабо различимыми следами отдельных букв.

Увы — время погубило текст, и даже хроноскоп ничем не смог помочь: на экране, правда, возникали то буквы, то даже целые слоги, но составить их в слова хроноскопу не удавалось…

Пожалуй, я не испытывал еще подобного разочарования, а на Луку Матвеевича было жалко смотреть… Березкин, нервничая, ставил перед хроноскопом все новые и новые задачи, но открытие, к великому нашему сожалению, не состоялось…

Немалая собранность, внутренняя дисциплинированность потребовались от Березкина, чтобы переключиться на другое: он поставил перед хроноскопом задачу выяснить, один человек или разные люди выбивали монограмму и писали на бересте…

Имелись, разумеется, существенные различия между работой зубилом и работой гусиным пером, и Березкину пришлось помудрить над формулировками задания. Но, в конечном итоге, хроноскоп дал положительный ответ: да, один и тот же человек, и мы вслух назвали его — Пересвет.

Хроноскоп воспроизвел нам его облик — восстановил по почерку. Так, заканчивая сложное расследование, мы увидели нашего главного героя, человека, если верить хроноскопу, гармонично сочетавшего в себе мягкость и суровость, грубость воина и большую нежность поэта…

Гимн свободе, сложенный Пересветом в темнице, не дошел до нас. Но разве другие поэты не продолжили его песнь?

— Не знаю, найдется ли когда-нибудь «Слово» Пересвета, — сказал я совсем приунывшему Луке Матвеевичу, — но если и найдется, то не в Белозерске.

— Отдайте мне хоть листочки Пересветовы, — попросил Лука Матвеевич, и я молча протянул ему куски бересты.

— Ну вот, жил-жил ты своей мечтой, а она — прахом обернулась, — не без грусти сказал Локтев.

— И все же — была мечта! — Лука Матвеевич бережно упаковывал драгоценные для него лоскуты. — Да и не кончилась она. Мечты — они не кончаются.

…Березкин отбыл в Москву на вертолете, а я решил проплыть на теплоходе от Белозерска до Череповца, посмотреть на северные края, на северные реки.

В день моего отъезда резко похолодало; шел дождь, дул сильный ветер. Озеро было мутным, в белых гребнях. Волны его — невысокие, тяжелые от песка — гасли на мелководье, не достигая дамбы, отделяющей канал. Там, на дамбе, высился серый обелиск над чьей-то братской могилой, стояли бревенчатые домики с петушками на крышах, росли исхлестанные дождями и ветрами деревья…

Я смотрел на братскую могилу и думал о Пересвете, о Владиславе, о каменщике… Нет, я не отказывался от своих прежних суждений о поэтах, каменщиках, оружейниках. Но сейчас я думал о другом: в трудные эпохи, в годы произвола они объединялись. Не всегда открыто, не всегда явно, и все же не раз выступали они в едином строю.

Впрочем, могло ли быть иначе?..

К вечеру, миновав шлюз с поэтичным названием «Чайка», теплоход вышел из Белозерского канала в Шексну.

Дождь продолжал моросить, падали редкие серые хлопья снега, но я не уходил с верхней палубы и любовался широко разлившейся рекою, невысокими холмами с деревнями, буйными зарослями нежно-золотистого ивняка и цветущей черемухи… В сумерках открылся нам Горицкий монастырь. Навсегда уже отзвонили в нем колокола, — лишь белое здание по-прежнему высилось на холме, — я у меня почему-то возникло ощущение покоя, простора и света, и думалось о людях, некогда живших здесь, и еще об обманчивости этого самого ощущения покоя. Не было его, покоя, хотя так хотелось верить в вечную тишину, в вечный покой, глядя на растворяющиеся в сумерках очертания монастыря, на тихую широкую Шексну… Сложная, трудная, богатая событиями жизнь бурлила по берегам спокойных северных рек, — и разве не свидетельство тому судьба Пересвета и Владислава, двух братьев, связанных вечной дружбой, судьба каменщика, наконец?