Матрона - Алеш Гучмазты

– О, пресвятая Богородица! У тебя тоже есть ребенок, и если кто и мучился, жертвовал собой ради сына, то это была ты. Потому и прошу, услышь мою мольбу. Я не сравниваю тебя с собой, и ребенка своего не сравниваю с твоим, но ты – мать, и тебе понятна боль любой матери. Прошу тебя, помоги моему сыну, защити от бед и горестей, возьми под свое покровительство. О, пресвятая Богородица! Чтобы ты услышала и приняла наши мольбы, мы приносим тебе в жертву белого барашка. Так принято у нас, и я всегда так делала. Но сейчас у меня нет такой возможности, и я обращаюсь к тебе, как мать к матери. Ты знаешь, мне трудно уйти от сына, но я должна это сделать, чтобы спасти его от позора, от косых взглядов и злых насмешек. Я приношу себя в жертву и верю – ты слышишь стон моего сердца. Ты мать, и никто не поймет меня, как ты… О, пресвятая Богородица! Знаю, я грешна, я не достойна быть жертвой во имя сына, но у меня нет ничего, кроме своей жизни. Я прошу лишь об одном – защити его, огради от позора, он не должен страдать изза меня…

– О, сынок, моя надежда! Похорони меня рядом с твоим отцом, чтоб я превратилась в свет твоих очей. Люди придут, проводят меня. Мертвых у нас почитают, не говорят о них плохо. И о твоей матери не скажут – с плачем и причитаниями отнесут на кладбище, воздадут, как полагается, последние почести. И на поминках будут хвалить, расскажут, какие муки пришлось мне претерпеть, какие горести пережить, обо всех бедах, выпавших на мою долю, расскажут. Ты слушай, сынок, внимательно слушай. Знаю, ты ничего не услышишь о моих дурных делах, люди даже словом не обмолвятся о них. Когда узнаешь, как мне пришлось мучиться при жизни, твоя мать покажется тебе святой, которой за земные страдания уготовано место в раю. Когда ты услышишь все это, сердце твое сожмется, а глаза наполнятся слезами,чтоб я стала светом твоих глаз… Знаю, сынок, ты догадаешься, сердце подскажет, что я не чужая тебе и никогда не была чужой. Прольются слезы, и ты поймешь, кто я на самом деле, но не расспрашивай людей, не требуй больше, чем они сами тебе расскажут. Помни: если человек наложил на себя руки, значит, в чемто грешен. Так пусть уж люди рассказывают о том, что позволит тебе гордиться мной. А если поймешь, что я твоя мать, будешь считать меня лучшей из женщин, когда-либо живших на этой земле. И тогда, после смерти, мое имя вернется к тебе и всегда будет рядом. Знай, сынок: если человек не творил зла и грешен только перед самим собой, люди прощают его, потому что и себя чувствуют повинными в его грехах. Все остальное не прощается никогда…

Закончив, она выпила, встала и положила рог на стол. Испугавшись вдруг, что после выпитого жизнь может показаться ей дороже, она убрала со стола и рог, и кувшин с вином. Достала веревку из-за корыта. На одном из столбов, поддерживающих потолочные балки, были железные крючья, на которые подвешивали вяленое мясо. Она принесла деревянное кресло, глянула на крюк. Он был слишком высоко. Тогда она поставила на кресло скамейку, а рядом еще одну, чтобы с нее взобраться наверх. Теперь все было готово.

Оглядела комнату. Вспомнила, что заперла дверь на замок. Подумала, что завтра ее придется выламывать, повернула ключ и чуть приоткрыла дверь. С улицы доносились чьи-то дальние голоса. Ей не хотелось уходить из жизни под людской гомон. К тому же она слышала когда-то, что совы и другие ночные птицы иногда залетают в дом и выклевывают покойникам глаза. Представив себя с пустыми глазницами, она передернулась и прикрыла дверь.

Сын уехал, и она знала, что никогда больше не увидит его. Она рассталась с ним навсегда, и нет между землей и небом силы, которая могла бы повернуть ушедшее вспять. Как ни странно, эта мысль нисколько не пугала ее, наоборот, ласкала душу гордостью за будущее сына. Не пугал ее и приближающийся смертный час, тот самый, которого раньше она боялась больше всего на свете. В душе ее не было и намека на страх. Она понимала, что никогда больше не увидит сына, но не печалилась, веря в другое – он придет к ней завтра, завтра же сын будет здесь. Узнает он или нет, кто она такая, неважно, он похоронит ее, как мать, и будет помнить ее могилу. Хочет ли она еще чего-то? Нет, ничего ей больше не нужно. Когда человек достигает всего, к чему стремился, и на свете не остается ничего, о чем еще можно мечтать, – это, наверное, и есть счастье.

– Пора уходить, – сказала она себе.

“Куда? Куда?” – тревожно звенели колокольчики жизни.

Ей вспомнились слова Бага.

“Избавлю всех и саму себя от дьяволицы, живущей в моей душе”, – улыбнулась она.

Взобравшись на скамейку, стоявшую на кресле, она прикинула на взгляд длину веревки, сделала петлю и, едва дотягиваясь до железного крюка, стала вязать к нему другой конец.

“О, сынок, о, моя надежда… Эта веревка, сынок, твоя благодетельница. Она защитит, спасет тебя. Ты радуйся ей, радуйся, сынок, веревка избавит тебя от той, которая могла стать твоим позором. Веревка вернет тебе мать… О, сынок, я оплакиваю себя, потому что не знаю – заплачет ли кто-то по мне от души, заплачет ли искренне, от всего сердца. Я не знаю этого, и потому сама оплакиваю себя… О, сынок, о родной мой! Ты радость моя, мое счастье”…

Она надела петлю на шею, чуть затянула и оттолкнула скамейку ногами.

Когда петля сомкнулась на горле, Матрона вспомнила вдруг, что помолившись, перед тем, как убрать со стола, она сунула рукав от рубашки Доме за пазуху. Она знала – уходя на тот свет, нельзя уносить с собой что-то от живых. Она обеими руками ринулась к груди, пытаясь нащупать, вытащить рукав, но руки не повиновались ей. Тогда она попробовала схватиться за петлю, чуть растянуть ее, освободить горло, но пальцы лишь скользили по веревке, непослушные, будто чужие. Она снова потянулась к груди, но пальцы только теребили, мяли платье. Теперь – в измятом на груди платье, с рукавом от рубашки сына за пазухой, она уже не хотела, не могла уйти из жизни…