Побег из Невериона. Возвращение в Неверион - Дилэни Сэмюэл Р.

Когда мы подъехали к их воротам, я с тремя солдатами оставался в карете, и стражники подумали, что я путешествую без всякой охраны. Остановив нас на дороге, они первым делом пробили стрелой руку кучера. Я не успел еще сообразить, в чем дело, как Тирек метнул копье из окна кареты прямо в бок неприятельской лошади. Она упала, придавив собой всадника, а мне копейщик чуть зуб древком не вышиб. Тут мы все выскочили и накинулись на второго всадника. Я, собственно, только смотрел, как солдаты рубят и коня и наездника без разбору – потом их добили. Первый, придавленный конской тушей, кричал во всю глотку, но затих, поняв, для чего к нему идет солдат со сломанным носом. Он угадал верно: Тирек добил мечом и его.

Зря мы сидели в карете, говорили солдаты: может, разбойники и не решились бы напасть, видя нас. Тирек на это резонно заметил, что злодеи, увидев трех солдат и караванщика, попросту сняли бы их стрелами из-за деревьев. Раненый кучер, с рукой на кожаной перевязи, согласно кивал. Мы оставили его в ближнем городе, где Белхэм построил великолепное круглое здание зерновой гильдии.

Пока я ее осматривал, меня решили покинуть еще двое солдат, но они хотя бы соизволили об этом сказать и даже помогли нам продать карету и лошадей. Экипаж заменила запряженная парой мулов телега – навес в ее задней части поднимался и опускался, и мы с Тиреком легко управлялись с ним.

«С этой колымагой у нас будет меньше хлопот, чем с той, – сказал Тирек, пока мы с ним перегружали припасы из кареты в телегу. – Карету на здешних дорогах всяк норовит ограбить, особливо если стражников не видать».

Я признал его правоту и сел на козлы за кучера.

Правя мулами, я в равной мере гордился своей взрослостью и тем, что взял нашу судьбу в свои руки – боясь при этом, как бы меня не подстрелили из-за деревьев.

Утром мой последний караванщик, маленький и рыжий, ушел от меня, тоже честно предупредив заранее. «Каравана-то у нас больше нет, маленький господин. – Я был выше его на голову, но он называл меня так с самого начала, будучи на пятнадцать лет старше. – Чем прикажете управлять? Опять же, я не солдат. Зачем платить мне как караванщику, чтоб я плелся за вашей телегой без всякой пользы?»

Я позвал Тирека, и мы, сидя на бревне, серьезно поговорили.

«Тебе, по правде говоря, тоже бы следовало уйти, – сказал я. – Одному тебе будет лучше – не придется заботиться обо мне. Я попрошу следующего родича дать мне людей для возвращения в Колхари – слишком дорого встала эта поездка».

Тиреку было тогда двадцать три. Я так и не узнал, откуда он родом, но в армию он поступил за пару лет до установленного законом возраста. Лет в шестнадцать-семнадцать он уже побывал в бою и убил несколько человек, в двадцать стал последним учеником великого мастера Нарбу и получил чин младшего офицера. Нос и бедро ему повредил другой молодой офицер, из благородных – позавидовал его успехам и рубанул по ноге. Тирек в долгу не остался (он хвастал этим перед другими солдатами, не зная, что я тоже слышу; потом увидел меня, и я насколько мог убедительно выразил свое одобрение). После этого он и стал наниматься в караванные стражники.

Восхищаясь его храбростью и боевым мастерством, я немного побаивался этого сумрачного косолапого малого со сломанным носом и громадными ручищами с обкусанными до мяса ногтями – я в жизни не видывал, чтоб ногти так обгрызали.

Его меч, копье и лук лежали на земле между нами. Руки он держал на коленях и слушал меня (как мне казалось) столь же внимательно, как командира, объясняющего ему боевую задачу.

«Уходи, Тирек, – так будет только честно. Повозкой я и один могу править, а разбойников в здешнем лесу не водится. Даже если мне придется бросить телегу, то…»

Тирек, слушая это, ерзал на месте и наконец выпалил:

«Хочешь от меня избавиться? Куда я, спрашивается, пойду от твоей треклятой телеги? И как ты-то без меня обойдешься, глупый мальчишка? Нет уж, ты меня не гони – уходить я не собираюсь».

Мой страх перед ним сменился искренним удивлением, и я, разумеется, разрешил ему остаться – столь же неохотно, как разрешил тому первому солдату уйти. Я хорошо понимал, что отныне мы не хозяин и подчиненный, а опытный солдат и упрямый, много о себе воображающий семнадцатилетний юнец – и что путешествовать мы будем вместе, нравится это мне или нет.

Недолгое время спустя нам встретился Арли – варвар, калека, изгой в родной деревне, с отнятой до бедра ногой: в пять лет он угодил под колесо груженной камнем телеги. Старше меня, но моложе Тирека, он был не семи пядей во лбу, но обладал живым воображением, любил пошутить, как многие увечные люди, и прямо-таки рвался поехать с нами, чтобы остаться при нас навсегда. Ниже меня ростом, он отличался недюжинной силой – руки и уцелевшая нога у него были крепче, чем у Тирека. Говорил он на трех варварских наречиях (я владел только двумя, а Тирек и вовсе одним). При помощи костыля с мятным запахом он пробирался по камням и лесной чащобе не хуже, чем я или Тирек на двух ногах, и таскал на спине мешки вдвое тяжелее, чем мог поднять я. В деревне его обзывали пьянчугой и дураком – он время от времени прикидывался то тем, то другим. Он не сбежал оттуда лишь потому, что ровно ничего не знал обо всем прочем мире, хотя уже несколько лет только и помышлял, что о бегстве, и дожидался кого-то вроде меня.

Я взял его потому лишь, что он забавлял Тирека – от моего мрачного солдата можно было порой добиться ухмылки, рассказав ему нечто сальное, а я в своих историях уже использовал самым бесстыжим образом и крестьянскую вдовушку, и принцессу-сиротку, и сестер их, и служанок, и матушек. Рассказы одноногого Арли про его похождения с деревенскими молодухами – столь же правдивые, полагаю, как и мои – позволяли мне немного передохнуть, сойти с подмостков и побыть в публике.

Тирек, не только воин, но и заправский охотник, то и дело бил копьем кроликов, индюшек и поросят. У Арли естественное желание проявить себя превратилось из-за увечья в настоящую манию, и он, уже неплохо владея копьем, стал брать уроки у Тирека. Скоро он, опираясь на костыль, стал уходить с копьем в лес, вызывая у меня смесь стыда, уважения и зависти. Кроме того, он отлично знал все съедобные листья, коренья, стручки, грибы и орехи; этому его научила старуха-знахарка, у которой он жил до самой ее смерти – тогда-то, лет в четырнадцать, деревенские и начали над ним измываться. Я, как ни странно, сделался не только возницей, но еще и кашеваром. Не считая нескольких простительных новичку неудач (Арли расчихался из-за переперченного жаркого, Тирек не одобрил сырой пирог, изготовленный по туманным указаниям Арли после внесения разумных, как мне казалось, поправок), у меня получалось совсем неплохо. С тех пор я не раз замечал, что в маленьких компаниях вроде нашей кто готовит, тот и командует – или перестает готовить.

Я, несмотря на свою молодость, все еще считал себя главным – и как же быть с моим походом по следам Белхэма? Вопреки переменам, которые претерпел наш отряд, я все-таки умудрился посетить больше половины отметок на своей карте, не знаю уж благодаря чему – своим предводительским талантам или заботливо припрятанному пергаменту. Предводителем я, думается, оставался лишь потому, что порой въезжал во двор какого-нибудь провинциального замка, получал после переговоров с управителем доступ к владельцу и обеспечивал нам на пару дней кров и пищу.

Вот еще одно любопытное преображение.

В дороге мы все трое были друзьями, но в стенах господских усадеб Арли тут же становился моим старательным, хотя и крайне неуклюжим, слугой. (Чего стоил первый такой визит, когда он, нося мне то воду, то фрукты, заблудился в чертогах и мне пришлось долго его искать!) И разговор об этом мы завели только после первых трех раз.

Ну, а Тирек в одно время с ним превращался в преданного телохранителя.

Не думаю, что им это нравилось, но взгляд владельца замка – или даже его управителя – мигом восстанавливал среди нас иерархию, исчезавшую, как только мы выезжали из ворот. Зато во время таких постоев мы могли отдохнуть (хотя я знакомился с вульгарностью, претензиями и умопомешательством провинциальной знати ближе, чем мне хотелось), а без меня Арли с Тиреком в эти хоромы нипочем не попали бы. Поэтому я, будь то в пустыне, в горах или в лесу, время от времени разворачивал свой пергамент, сверялся по солнцу, и мы без споров ехали в указанную мной сторону.