Берегитесь! Я колдую! - Радомира Берсень
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он вдруг посмурнел лицом, нахмурился, набычился. Затем вскинул руки и что-то ярко прочертил в густо лиловеющем закатном воздухе. Лязгнула дверка.
— Выходи, — велел он, — у тебя пять минут.
— Можно я хотя бы ноги разомну? — Печально спросила я. — Полчаса!
— Десять минут!
— Пятнадцать! Или я всю ночь буду петь жалобные песни у тебя над ухом.
Он устало вздохнул.
— Хорошо, пятнадцать. А вздумаешь петь …
— Тебе еще не надоело угрожать мне? — Спросила я, спрыгивая с телеги и с наслаждением приседая до хруста в коленях. — Так, вон туда не смотреть.
Рандаргаст демонстративно повернулся ко мне спиной.
— Прятаться тоже бесполезно, найду, — донесся до меня его голос. Как будто я этого не понимаю!
Ошалевшая от всего, что произошло со мною за день, на все еще вибрирующих от тряской поездки ногах, я бродила по траве, захватывая ее горстями. Иногда я срывала пучок и подносила его к лицу, вдыхая дивный горьковато-сладкий или мятный аромат. Я видела как Рандаргаст искоса наблюдает за мной.
— Пятнадцать минут закончились, — он выразительно распахнул дверцу. Я подавила искушение брякнуться на землю в позе звездочки — все равно ведь притащит меня туда, как сегодня утром. — Молодец, хорошая девочка, — неприятно улыбаясь сказал он.
— Должен же кто-то здесь быть хорошим, — вздохнула я, укладываясь на бок, спиной к Рандаргасту. Что-то упало на солому рядом с моей спиной, затем дверка захлопнулась. Я не стала смотреть как он накладывает магию на клетку. Протянула руку за спину и ощупала сверток, затем поднесла его к лицу. Еда. Что-то у меня аппетита нет. Отшвырнув сверток в угол клетки, я зарылась поглубже в солому и впала в какой-то неглубокий болезненный сон. В какой-то момент я очнулась от дремы и увидала густое сине-фиолетовое небо и миллиарды мерцающих звезд. Кто-то стоял у клетки и вглядывался в мое лицо. Увидев, что я проснулась, темный силуэт отпрянул и пошел прочь. Рандаргаст. Что ему нужно?
Утром я даже глаз открывать не стала — не хотелось, хоть я и проснулась, когда мы снова тронулись в путь. На меня напало какое-то странное, полное безразличия к происходящему, оцепенение. Я не чувствовала ни голода, ни жажды, ни других позывов тела, все мои ощущения были поглощены лишь размеренной качкой. Солнце поднималось все выше, безжалостно прорываясь сквозь решетку и обжигая мне щеку, но мне все равно не хотелось шевелиться.
— Джуди? — Голос Рандаргаста звучал ровно. — Хватит валять дурака. Тебе нужно поесть и попить. Скажи, если тебе снова нужно будет выйти по нужде.
Смотри-ка, добрый какой! Нет, ничего мне не хочется. У меня будто разом иссякли все силы — даже те, которых хватает, чтобы ответить. Поэтому я продолжала лежать, ощущая раскаленные прикосновения солнца и метания решетчатой тени на своем лице.
— Джуди! — Он повысил голос. — Впрочем, как хочешь.
Он отъехал. А я впала в состояние на грани между сном и бодрствованием, в котором не было ни мыслей, ни чувств, ни желаний. Время исчезло. Я куда-то ехала и это было навсегда: вечно меня будет качать по дороге, вечно будет безжалостно изжирать мое тело солнце, вечно будет пахнуть раскаленной пылью и медовой горечью трав.
ГЛАВА 31. Нежность в мертвой темноте
Кто-то хлопает меня по щекам. Зовет по имени. Брызгает водой в лицо. Отстаньте. Я просто не могу больше бороться — не могу и не хочу. Сонное оцепенение никак не отпускает меня и мне даже не хочется с ним бороться.
— Джуди! Хватит уже! Я вижу, что твои глаза приоткрыты!
Перед лицом замелькала тень, будто кто-то водил ладонью, однако странное оцепенение не отпускало меня.
— Да что же это такое! Не девушка, а какое-то проклятье, наводящее бесконечные проблемы! — Сердясь произнес Рандаргаст и принялся с силой хлестать меня по щекам. — Ладно, попробуем иначе.
Он принялся расстегивать мою рубашку. Затем коснулся шеи и неуверенно повел руку к груди. Мягко обхватил ее, слегка сжал и пытливо вгляделся в мое лицо, затем больно ущипнул за сосок. Вот же скот уродский!
— Отойди! — Рявкнул он кому-то. Возницу, что ли, отгоняет? А чего бы вам, ребята, меня вдвоем-то не полапать? Глядишь, я и восстала бы из полумертвых, чтобы надавать вам по шеям.
Кажется, я лежу на траве. Она такая мягкая подо мной, а надо мной колышется беспокойным покрывалом, загораживая неумолимое солнце.
— Джуди! — Выдохнул Рандаргаст у самого моего лица. — Хватит уже! Мы все равно приедем в столицу! Джуди! Я не могу … понимаешь ты или нет, что мой долг превыше всего, что есть в моей жизни? А ты только хуже делаешь своим поведением! Я бы хотел относиться к тебе по-человечески, но ты … ты просто невыносимая, упрямая, наглая и своенравная! Теперь-то ты чего удумала? Думаешь, тебя в таком состоянии судить не будут? Или не казнят?
Он лег на траву. Я видела беспокойное лицо Рандаргаста, его пытливо бегающие глаза прямо перед собой. Но у меня не было сил, чтобы пошевельнуться или что-то сказать ему. Я даже глазами двинуть не могла. Наверное, так мой мозг пытается смириться с неизбежным и просто экономит силы. Зачем кричать, плакать, ругаться, бороться, если все равно нет никакой надежды и никто не поможет?
— Джуди!
Его голос зазвучал иначе, мягко и с виноватыми интонациями.
— Ну хватит!
Теперь он будто просит меня, а не требует, как раньше.
— Я не могу по-другому, понимаешь? Мой долг перед Орденом … мой долг это и есть моя жизнь. И ты тут не при чем. Давай, взгляни на меня. Я делаю свое дело … зачем, зачем ты столько всего натворила?! Если бы обошлась какой-нибудь ерундой, я сам наказал бы тебя, но потом отпустил. А теперь …
Он положил руку мне на щеку. Затем вдруг резко подтянулся и впился в губы каким-то отчаянным поцелуем.
— Мне так жаль, что я делаю это, — хрипло сказал он, оторвавшись от меня, — очень, очень жаль, поверь мне. Скольких ведьм я наказал за недостойное и преступное применение силы, но ни с одной мне не было так тяжело выполнять свою работу, как с тобой. Ну же, очнись. Давай!
Рандаргаст снова поцеловал меня, грубо, нервно кусая мои губы. Тупое вялое безразличие не давало мне даже почувствовать гнев от того, что он делает. Все равно. Пусть целует, пусть казнит, пусть выполняет свою работу. Ему тяжело? Что ж, возможно он даже прольет слезу-другую,
