Яркие пятна солнца - Юрий Сергеевич Аракчеев

в наши края вольные, да и где же спутники твои верные, и почто ж оставил ты родимую свою сторонушку?…» И отвечаю я витязю: «Ой ты гой еси, витязь храбрый! А еду я по свету белому посмотреть, как люди живут, уму-разуму понабраться, а держу я путь в Новгород-Северский древний, да в Чернигов, да в стольный Киев-град. Только вот дороги, витязь, у нас до сих пор никудышные, и грустно мне оттого. Почему же мы их себе никак не вымостим до сих пор, не знаешь ли ты?» Усмехнулся витязь в бороду, пришпорил он своего седого коня и скрылся в туманном облаке…

И опять: шшш-шшш-шшш… трах-тах… шшш…

Витемля, Витемля… Звучало это слово в голове моей как заклятие. Четыре часа в муках добирался я до этого поселка, какие-то несчастные сорок километров, как Колумб, вглядываясь вперед, мечтая о Витемле – земле обетованной, где начнется наконец «шоссе межреспубликанского значения», если верить карте. Земля обетованная встретила меня уже знакомой табличкой: «Ящур. Остановка транспорта запрещена».

А что там, подумаешь, впервой ли?! Зато добрался, добрался наконец! – и усталый, измученный, прислонил я велосипед к стене какого-то сарая и направился пить воду к колодцу. У сарая на завалинке сидел длинный худой и усатый украинец, «дядько», ласково, с прищуром смотрел, как я пью.

Выпив с четверть ведра, подошел я к завалинке, утираясь.

– Что, сынку, жарко? – ласково спросил дядько, и я вдруг почувствовал себя на гоголевской Украине – «чуден Днепр» и так далее…

– Жарко-то ладно, а вот дороги у вас… – сказал я, присаживаясь рядом с дядьком, удивительно счастливый переводя дух.

Велосипед стоял весь бурый от пыли, за тощей околицей сохло на солнце недавно перепаханное поле, у колодца разлилась широкая лужа.

– Да, дороги-то у нас не очень чтобы хорошие, – согласился дядько. – Добро, что погода сухая, а то бы легко так не выбрались. Издалека?

Я сказал и в порыве счастья поделился с дядьком:

– Дороги вот были дрянь, но теперь-то, слава богу, им конец, – теперь чего ж не ехать. Вот, у меня карта, по карте – шоссе, где тут шоссе-то начинается?

Дядько как-то странно замялся, неопределенно показав назад, в сторону поселка Гремяч, но, увидев карту, оживился, глаза его заблестели.

– Ишь ты, ишь ты, – забегал он глазами по пергаментному листу, на который я перевел карту из атласа автомобильных дорог. – Унеча… Почеп… Стародуб… Клинцы… Хутор Михайловский… Да, да…

Бережно взял он из моих рук пергамент, с трудом разбирая названия поселков и деревень, водил заскорузлым коричневым пальцем и забыл, наверное, что рядом с ним сижу я. Наконец, перечитав все названия до единого, он поднял лицо, и я чуть не ахнул. Спокойное, чуть насмешливое, довольное судьбой и собой лицо его вдруг обмякло, постарело, жалобно обвисли усы, а водянистые голубоватые глаза, не видя меня, смотрели вдаль – туда, где перепаханное поле за изгородью сливалось с раскаленным послеполуденным небом.

– Эх, сынку, сынку, я ведь все эти места пешком исходил… – сказал он.

От лукавого прищура не осталось и следа.

– Как же это вы? Путешествовали? – живо спросил я.

– Да… путешествовал… В войну из плена по всем этим местам шел. Было дело, сынку. От луны ночью светло, как днем, того и гляди, на немцев нарвешься, а то еще собаки в деревне шум поднимут. Идешь себе один, как перст, то полем, то лесом, то через речку перебираешься вброд – дорогами-то нельзя, увидят… Кушать хочется… Один, как перст, один-одинешенек…

– А что же вы ели-то? – спросил я, помолчав и осмыслив.

– Иногда местные жители накормят, когда уж мочи нет, а то – грибы, ягоды, яблоки в садах. Еще хорошо, время теплое было – как сейчас, август.

И дядько опять глубоко вздохнул.

– А днем что же?

– Днем спал. Нельзя днем идти – увидят. Найдешь кустик какой-нибудь погуще и от дороги подальше и – спишь себе… Веришь ли, иной раз забывал, что война идет, такая кругом благодать. Места-то у нас – сам знаешь, проезжал. Так и шел, сынку, чуть ли не месяц целый. А с тех пор так здесь и живу. И – никуда…

Дядько горестно покачал головой, и усы его тоже покачались.

Да, волнующе все это было, что говорить. Вот оно – путешествие, вот великий смысл его. Даже во время войны, даже в таких невероятных условиях… Миг истины в мире, охваченном ненавистью и ложью! Маленький тихий пир во время большой, гремящей канонадой чумы.

– Может быть, зайдете ко мне? – сказал дядько вдруг. – Вечерком ко мне друг придет, посидим втроем, жинка ужин сготовит, горилка у меня есть…

Трогательное было предложение. Но так не хотелось его принимать. Жаль было огорчать дядьку, но я отказался.

– Простите меня, ради бога, – сказал. – Но не могу. Мне сегодня во что бы то ни стало до Новгорода-Северского добраться надо…

Сказал – и пожалел.

Столь же быстро, как в первый раз, произошла в дядькином лице перемена. Оно замкнулось, приняло прежнее лукавое, но теперь еще и чуть нахмуренное выражение, усы вздрогнули и независимо затопорщились. И уже совсем другим, отчужденным тоном, перейдя почему-то на «вы», дядько сказал:

– Ну тогда я вам советую проехать вон туда, к магазину. Оттуда и пойдет дорога на Гремяч. Но дорога плохая, такая же, как эта. Вам лучше на машину попроситься, там ребята зерно на мельницу возят…

Обиделся. Что было делать? Как объяснить? Свобода, давно чаемая и наконец-то достигнутая свобода была мне сейчас дороже всего на свете – а тут, пусть и на короткое время, но я рисковал ее потерять. Что мне горилка, что мне застольные разговоры? Зачем? И разве мало для нас обоих вот этого пережитого только что, разве нужно нам еще что-то?

Но дядькино лицо замкнулось в обиде.

Ну что ж, ну что ж… Я посидел немного, потом вскочил в седло своего верного друга.

Дядько все же помахал мне рукой на прощанье…

Шоферы

У магазина никто не взял меня на Гремяч, хотя машины и стояли. Пришлось самостоятельно перебираться через полотно железной дороги и опять свирепо вглядываться вперед, пытаясь разгадать дорожные козни. Эта дорога была еще хуже – местами приходилось идти пешком.

Мой переход из России на Украину был таким: обычный деревянный, до предела запыленный столб, такой же, как километровый, только на одной стороне угольничка написано: РСФСР, на другой: УССР. И все.

На Украине дорога не изменилась, изменилось только мое моральное состояние – я остановился и принялся «голосовать». Шоферам тоже,