Мастер дымных колец - Владимир Хлумов

— Подожди, Феофан, тут другое дело. Они знают, что возможно оживление, или, как это — эксгумация, — возразил землянин.

— Хрена, эксгумация, все, баста. Эксгуматор отключили, а эксгуматор это тебе не гильотина, винтики-гаечки, тут голова нужна, а где же ее найти, если все под нож пойдут? И потом, ты что думаешь, тут, на тебе, всех оживляют, кого ни попадя?

— А как же?

— А хрен его знает, как. — Феофан смял кулек и бросил его куда-то за спину землянина. — Мне бы выбраться отсюда, я бы показал этому приват-министру…

— Вот подлечишься и выйдешь, — поддержал Феофана товарищ.

Феофан взвился, будто его ударили в самое чувствительное место.

— Я — больной, что ты меня лечить собираешься? На, глянь, — Феофан стащил с себя розовый халат и остался в одних розовых трусах, впрочем, на них тоже был фирменный знак — пять серпиков. — Вот, вот, смотри, — он стучал себя ручищей по удивительно молодому телу. — Я больной? — Феофан высунул язык, потом задрал вверх кровавое изнутри веко. — Глянь. — Он подсунул под глаза Варфоломееву голубоватые от неба белки. — Сто двадцать на восемьдесят, и никакой ипохондрии.

— А когда эксгуматор отключили? — спросил Петрович.

— Да вот, на новолуние, как отрубили. Ты-то сам один из последних, поди, и будешь. Подожди, подожди, — опомнился Феофан, — а где же ты две недели пропадал? Вот дурья башка, как же я раньше не сообразил! Стой, стой, стой, может, не случайно тебя на место Курдюка прописали? А я язык распустил, — Феофан натянул снова халат и стал подозрительно осматривать землянина.

Тот высказал предположение:

— Может быть, я в реанимационной две недели лежал?

— В реанимационной? — задумчиво повторил Феофан.

— Да.

— Две недели?

— Две недели, — уже более уверенно сказал землянин.

— Петрович, я по роже вижу — ты врешь.

— Почему?

— Я же говорю, по роже, — Феофан сел обратно на стул. — Да-а, ты фрукт, интересно, интересно, — удивлялся Феофан каким-то своим мыслям. Понимаешь, Петрович, его преосвященство из восьмой палаты в реанимационной помогают, они там втроем через два дня дежурят по очереди. Так ты знаешь, они уже недель пять как без работы скучают. Вот разве что вчера был вызов… — Феофан проникновенно посмотрел на землянина. — Постой, постой. — Он поднял с тумбочки баранью ногу, переложил ее в сторону и развернул просаленную газету. Несколько раз взглянул на газету и на Варфоломеева и наконец спросил:

— Ты?

Землянин промолчал, а Феофан развернул перед ним газету, какие-то «Центрайские ведомости», и еще раз спросил:

— Ты?

Землянин согласно прикрыл глаза. В газете крупным планом был представлен фотоснимок, на нем Урса делает искусственное дыхание лежащему поперек соборной площади человеку. Чуть правее, над Урсой стоит приват-министр, слегка наклонившись, как бы с удивлением рассматривая нарушителя порядка, сзади виднеется гильотина с обезглавленными телами.

— Ничего не понимаю. Выходит, вы вдвоем решили… — Феофан резанул себя ладонью по горлу. — Да, но почему здесь? Почему в эксгуматоре? Почему ты здесь в эксгуматоре опять? Ни хрена не понимаю. — Феофан облизнул с ладони бараний жир. — Постой, может, ты коренной, гражданин, а никакой не товарищ? Тогда зачем тебе анкету заполнять, бррр… Что ты молчишь, объясни человеку. Когда прибыл в Центрай?

— Вчера ночью.

— Ты подумай, подумай хорошенько, дурья башка, не заводи меня в смущение ума, отвечай толком.

— Хорошо. Слушай, Феофан. Мы вот с тем вторым, — Варфоломеев сделал паузу, — прибыли на вашу планету из космоса. Вчера ночью, может быть, даже позавчера.

— Оттуда? — Феофан ткнул в розовый потолок.

— Да, — для простоты подтвердил землянин, но тут засомневался, как бы объяснить понятнее.

— Знаю, знаю, — Феофан махнул рукой. — Небесная твердь, альмукантаранты, эпициклы, дифференты, плавали…

— Ну, примерно так, — поддержал Варфоломеев. — У нас там планета хорошая, зеленая, похожа на вашу, Земля называется.

— Наша тоже земля называется, — теперь поддержал Феофан, как бы давая знать, мол, ничего удивительного, как же еще может обитаемая планета называться, не вода же.

— У нас много городов, стран, и даже спутник есть, зовется Луна…

— Луна, — повторил Феофан и незаметно посмотрел на часы. — Ты успокойся, товарищ Петрович, не волнуйся, я же понимаю — луна, спутник, спутницы… Ты, главное, не волнуйся. — Феофан еще раз посмотрел на часы, уже озабоченно. — Я, пожалуй, пойду пока, скоро обход.

Варфоломеев закрыл глаза, чтобы не видеть Феофана, не видеть его сочувствующей рожи. Не поверил. Феофан завернул баранью ногу в газету, смахнул крошки с тумбочки и, тихо ступая на цыпочках, вышел.

Несколько минут Варфоломеев пролежал с закрытыми глазами, обдумывая создавшуюся комбинацию. Он вдруг вспомнил про шею и до него дошло, что она уже не болит. Тогда он открыл глаза, разумно полагая, что вместе с болью исчезнет и навязчивое изображение розовых покоев. Нет, покои были на месте. Стены источали стерильный свет, календарь показывал первый день после полнолуния, кондиционер за спиной высасывал остатки сигаретного дыма. Все работало, тихо, бесшумно, качественно.

Один, наконец один, парит в синем небе над облаками в теплом летнем воздухе, свободно, без напряжения, как во сне. Струится белым флагом на пол простыня, стучит сердце в боку, играет семиструнная музыка. Так можно было лежать долго, и он лежал, слушал, прислушивался, не зашумит ли яблоневый сад, не упадет ли прозрачный плод белого налива, чтобы разбудить его для открытия закона притяжения между добром и злом. Дверь открылась. В покои вошла Урса с серебряным подносом, а за ней вежливый человек в докторском халате.

— Видите, какой бледный, — сказала Урса незнакомцу и поставила на тумбочку поднос с яблоками, с таким видом, будто на постели лежит не Варфоломеев, а неживой предмет.

— Хорошо, я сам посмотрю, — незнакомец жестом показал на дверь.

Урса покраснела, но вышла.

— Здравствуйте, товарищ Петрович. Я главный врач Синекура, для вас просто господин Синекура. — Главный врач Эксгуматора наклонился и потрогал варфоломеевские гланды. — Уже не болит, — больше утверждая, чем спрашивая, сказал Синекура. — Будем снимать.

Что-то щелкнуло на шее у землянина, и лечебная шина исчезла в широком кармане.

— Как долго вы намерены продержать меня в Эксгуматоре? — спросил землянин, потирая затекшую шею.

— В бывшем главном Эксгуматоре, теперь это уже институт Деэксгумации. Или, проще говоря, институт смерти. — Синекура собрался уходить.

— Постойте, — Варфоломеев приподнялся на локтях. — Что с моим товарищем?

— Товарищем? А, с тем седобородым господином. Увы, ничем не могу помочь ему. Машина Жозефа действует безотказно. Выздоравливайте.

— Лучше умирать в больнице, чем выздоравливать в институте смерти. Вы не находите? — попытался Варфоломеев остановить вопросом главного врача.

— Конечно, — Синекура улыбнулся почти ласково, останавливаясь на полпути. — Но работать интереснее в институте смерти.

— Главным врачом?

— А хотя бы и главным врачом, суть не в должности, а в предмете исследований.

— Исследования того, как работает гильотина?

— Гильотина работает просто. — Синекура улыбнулся. — Другое дело результат.

— Смерть?

— Да, смерть, но что вы улыбаетесь? Смерть тоже требует пристального внимания.

— И специального института?

— Да, института. Смерть не такая простая вещь, как может показаться на первый взгляд. Одних сортов сколько. Смерть бывает физическая, духовная, клиническая, социальная, политическая, да еще бог знает какая, ведь мы многого еще не знаем, — главврач осклабился. — Ох, как не знаем! Отдыхайте, — Синекура открыл дверь. — Можете сегодня погулять по палате.

Едва закрылась дверь, Варфоломеев встал и подошел к окну. Вечерело. Внизу разошлись облака, и в прозрачном воздухе он увидел старые кварталы Центрая. Он сразу узнал то место, где стоял. Это был тот самый небоскреб, который они обсуждали с Пригожиным, гуляя по первому этажу железной девки. Вот, кстати, и она слева внизу. Острая игла проткнула ватный барашек и тот, как на шампуре, завис над городом. Варфоломеев загляделся птичьим обзором и нечаянно столкнул вазу с букетом. Нечаянно? Может быть. Наверняка. Но делать нечего, и он пошел отыскивать кнопку вызова сестры милосердия.

17

Парадокс времени, обнаруженный в наше просвещенное столетие, стал достоянием буквально каждой домохозяйки, то есть тем общим местом, о котором не вполне безграмотные люди говорят: «Банально». Между тем, явление это, чаще называемое парадоксом близнецов, далеко не проверено человеческим опытом и, следовательно, не может считаться окончательно доказанным. Многое остается невыясненным, и здесь возможны всякие неожиданности. Так и в нашем случае. Хотя Соня Пригожина, в отличие от ее отца и его ученика, не принимала участия в дальнем космическом полете, а как и все пять миллиардов людей, оставалась неподвижной в системе отсчета Земли, именно у нее, а не у отважных астронавтов время практически остановилось. То есть, дни и недели подступали с такой неимоверной медлительностью, с таким непоспешанием, что казалось, вот-вот сейчас окончательно встанут и выпустят из себя последний живой дух.