Ложная память - Дин Кунц

Сидя на краю кровати, Сьюзен продевала в белые трусики свои стройные ноги. Внезапно она согнулась, словно получила удар в солнечное сплетение, ее дыхание пресеклось. Она, дрожа, втянула в себя воздух, а затем сплюнула с отвращением и ужасом. Слюна упала на ее бедро, блестящая, как след улитки. Потом Сьюзен еще раз сплюнула, как будто отчаянно пыталась избавиться от невыносимого привкуса во рту. Плевки сменялись рвотными движениями, и среди этих жалких звуков прорывались два слова, которые она с отчаянным усилием выталкивала из себя:

— Папа, зачем? Папа, зачем? — потому что, хотя она больше не считала, что ей двенадцать лет от роду, в ней осталась уверенность в том, что любимый отец жестоко изнасиловал ее.

Для доктора этот неожиданный пароксизм тоски и стыда был сюрпризом, бесплатным пряным десертом к обеду страдания, шоколадным трюфелем после коньяка. Он стоял перед нею, втягивая полной грудью слабый, но вяжущий соленый аромат, который источали слезы, непрестанно стекавшие по ее лицу.

Когда он по-отечески положил руку ей на голову, Сьюзен вздрогнула от этого прикосновения, и «Папа, зачем?» превратилось в негромкий, протяжный и бессловесный вопль. Это приглушенное завывание напомнило ему о жутких стенаниях койотов теплой ночью в глубине пустыни в прошлом, еще более далеком, чем то время, когда в городке Скоттсдэйл, что в Аризоне, статуя Дианы пронзила копьем горло Майнетт Лэкленд.

В Нью-Мексико, неподалеку от раскаленного горнила Санта-Фе, находится коневодческое ранчо: красивый дом из сырцового кирпича, конюшни, скаковые круги, огороженные луга, засеянные сладкими кормовыми травами, а вокруг всего этого — заросли чапарели, в которых проводят свою дрожащую жизнь тысячи кроликов да по ночам стаями охотятся койоты. Однажды летней ночью, за два десятка лет до того, как человечество принялось задумываться по поводу приближающегося рассвета нового тысячелетия, Файона Пасторе, красавица жена владельца ранчо, подходит к телефону и слышит три стихотворных строки — хокку, написанные Басе[31]. Она имеет светское знакомство с доктором; кроме того, он лечит ее десятилетнего сына, Дайона, страдающего сильным заиканием. Файона несколько раз была в сексуальной близости с Ариманом, причем эти контакты достигали такой степени развращенности, что после них у женщины бывали приступы депрессии, несмотря даже на то, что в ее памяти не сохранилось никаких прямых следов свиданий. Она не представляет для доктора ни малейшей опасности, но он пресытился ею физически и готов теперь перейти к заключительной стадии их отношений.

Под воздействием слов хокку сработал взрыватель, спрятанный в глубине сознания Файоны. Она без малейшего протеста выслушивает гибельные инструкции, проходит в кабинет мужа и пишет краткое, но трогательное предсмертное письмо, в котором обвиняет своего добропорядочного супруга во множестве злодеяний. Закончив письмо, она открывает оружейный шкаф, стоящий в той же комнате, и достает шестизарядный «кольт» 45-го калибра. Для женщины ростом всего-навсего пять футов четыре дюйма и весом 110 фунтов это настоящая пушка, но она вполне может справиться с этим оружием. Она родилась и выросла на юго-западе и научилась точно попадать в цель, еще не прожив и половины из своих тридцати лет. Она вставляет в барабан двадцатиграммовые патроны и направляется в спальню своего сына.

На открытом окне комнаты натянута плотная сетка для защиты от летающих, жужжащих и кусающихся обитателей пустыни, и поэтому, когда Файона зажгла лампу, взгляду доктора представилось нечто наподобие широкоэкранного кинофильма. Как правило, он лишен возможности наблюдать за финальными сценами спектаклей, разворачивавшихся под его руководством, так как не желает ни в малейшей степени подвергать себя риску оказаться заподозренным в причастности к трагическим (с точки зрения большинства) событиям. Хотя, впрочем, у него имеются друзья, занимающие такие высокие посты, что обвинение ему, пожалуй, грозить не может. Однако на сей раз обстоятельства оказываются просто идеальными, и он не может устоять перед искушением посетить представление. Ранчо располагается в изрядном отдалении от другого жилья. Управляющий ранчо со своей женой находятся в отпуске; они гостят у родственников в Пекосе, городе в Техасе, где проходит интереснейшая ежегодная выставка дынь. Трое остальных работников ранчо ночуют не здесь. Ариман позвонил Файоне по телефону из автомобиля, который оставил в четверти мили от усадьбы, и остаток пути прошел пешком, причем успел к окну Дайона лишь за минуту до того, как Файона вошла в спальню и щелкнула выключателем.

Спящий мальчик не проснулся, и это разочаровывает доктора, он готов заговорить из-за сетки, как священник в исповедальне, назначающий епитимью своему прихожанину, и приказать Файоне разбудить сына. Но пока он пребывает в колебании, она дважды стреляет в спящего ребенка. С испуганным криком вбегает Бернардо, ее муж, и она еще дважды нажимает на спусковой крючок. Это смуглый тощий человек, один из тех обитателей Запада, которые кажутся неуязвимыми из-за своей продубленной солнцем кожи, сквозь которую выпирают высохшие от жары кости. Но пули, конечно, не отскакивают от его шкуры, а с ужасной силой входят вглубь, разрывая плоть. Он кружится на месте, ударяется о высокий шкаф и, отчаянно пытаясь удержаться, из последних сил цепляется за него руками. Раздробленная челюсть свисает набок. В черных глазах Бернардо видно недоумение, которое поразило его сильнее, чем пули сорок пятого калибра. А когда он видит в окне взирающего на происходящее доктора, глаза раскрываются еще шире. В его изумленных черных глазах проступает иная, более глубокая чернота, тьма вечности. Из разбитой пулей челюсти выпадает не то зуб, не то частица кости, а следом за этой белой крупицей и он сам оседает на пол.

Ариман находит представление даже более интересным, чем он рассчитывал, и если когда-либо прежде он сомневался относительно мудрости выбора своей карьеры, то теперь знает, что этим сомнениям пришел конец. Но, поскольку некоторые проявления голода не так легко утолить, он хочет еще больше усилить остроту, если можно так выразиться, сделать погромче, частично выведя Файону из ее состояния «больше-чем-транс-но-не-совсем-фуга» на более высокий уровень сознания. В настоящее время ее индивидуальность так сильно подавлена, что она лишена способности эмоционального восприятия того, что сделала, и потому не выказывает видимой реакции на то кровопролитие, которое учинила. Если ее высвободить из-под контроля настолько, чтобы она смогла осознать, почувствовать, то ее мучения породят прелестный поток слез, шторм, который увлечет доктора в те края, куда он еще никогда не заплывал.

Ариман колеблется, и у него есть для этого достаточно серьезные основания. Освобожденная настолько, чтобы осознать ужас своих преступлений, женщина может повести себя непредсказуемо, может полностью сбросить свои оковы и воспротивиться восстановлению контроля. Он уверен, что в худшем случае сможет вернуть ее под свой контроль, произнеся соответствующие команды, не больше чем за минуту, но ведь ей, для того чтобы повернуться к открытому окну и всадить пулю в цель, потребуется лишь несколько секунд. Конечно, в любой игре имеется риск получения травмы, даже на детской площадке можно ободрать колени, вывихнуть сустав, удариться, порезаться, выбить совершенно здоровый зуб, совершая кувырок. Но после некоторого раздумья доктор приходит к выводу, что одно лишь ощущение возможности получить пулю в лицо может лишить всю забаву ее привлекательности. И поэтому он хранит молчание, позволяя женщине закончить спектакль в состоянии отключенности сознания.

Стоя среди своих мертвых родных, Файона Пасторе спокойно вкладывает дуло «кольта» себе в рот и, к сожалению, без единой слезинки, спускает курок. Она оседает на пол почти бесшумно, но ее падение все же сопровождается твердым стальным стуком: револьвер в ее руке, повисший на согнутом указательном пальце, ударяется о деревянную спинку кровати.

Игрушка сломана, и доктор некоторое время смотрит в окно, испытывая щемяще-острое чувство сожаления о том, что ему больше не придется наслаждаться ею. Он в последний раз изучает прелестные формы. Это не столь приятно, как раньше, поскольку весь затылок разбит пулей, но выходная рана ему почти не видна, а лицевая часть оказалась поврежденной на удивление мало.

Неземные песни койотов сотрясали воздух точно так же, как и в то время, когда доктор подходил к дому на ранчо, но тогда звери охотились в паре миль на востоке. Изменение тона, новое волнение, появившееся в их стонах, навели Аримана на мысль о том, что они приближаются. Если запах крови достаточно хорошо разносится в воздухе пустыни, то эти волки прерии могут вскоре собраться под затянутым сеткой окном, чтобы оплакивать мертвых.