Дом без хозяина - Генрих Бёлль

Внизу во дворе к дверям столярной мастерской подъехал автомобиль. Он догадался, что это Альберт. И тотчас же услышал его голос: «Мартин!»

По лестнице поднималась фрау Борусяк. Значит, она ходила в магазин напротив за кефиром для мужа и за конфетами для ребятишек.

Со двора снова донесся голос Альберта: «Мартин!» Он звал его негромко, и голос у него был робкий, почти умоляющий: это испугало Мартина больше, чем резкий окрик.

«Приди, о дева Мария», – голос фрау Борусяк уже изливался сверху как мед – капля за каплей. Ласковый, нежный голос.

Мартин встал, подошел к окну и чуть-чуть приоткрыл его. Увидев Альберта, он испугался еще больше. Альберт весь как-то осунулся, постарел, и лицо у него было очень печальное. Рядом с ним стоял столяр. Мартин распахнул окно.

– Мартин! – снова окликнул его Альберт. – Иди сюда! Скорей!

Выражение его лица сразу изменилось, он улыбнулся, покраснел.

– Иду, иду! – крикнул Мартин.

Окно осталось открытым, и он услышал, как снова запела фрау Борусяк: «Я выросла в краю зеленом, среди лесов, среди полей». Мартину вдруг все кругом показалось зеленым – и Альберт, и столяр рядом с ним, и автомобиль, и двор, и небо. В таком краю, наверное, выросла фрау Борусяк.

– Иди же, детка, – еще раз позвал Альберт.

Мартин запихал книги в ранец, вышел из комнаты, запер дверь и положил ключ под коврик. В прихожей он опять увидел в окно, как за стеной разрушенного дома медленно, от окна к окну, плывет самолет. Он исчез за стеной, пламеневшей теперь в лучах заходящего солнца, показался снова, повернул к колокольне и развернул свой длинный шлейф. Мартин еще раз прочел надпись на зеленом небе: Готов ли ты ко всему?

А фрау Борусяк все пела: «Я выросла в краю зеленом…»

Тяжело вздыхая, он спустился по лестнице и пошел через двор к машине. Столяр покачал головой и сказал ему вслед: «И не стыдно тебе?» А дядя Альберт ничего не сказал. Лицо его стало совсем серым, взгляд был усталый. Он взял Мартина за руку: рука его была сухая и горячая.

– Поехали, – сказал Альберт, – у нас еще целый час. Потом захватим Генриха. Он ведь поедет с нами?

– Наверное, поедет.

Альберт пожал столяру руку, и тот еще раз кивнул им, когда они сели в машину.

Прежде чем включить скорость, Альберт снова молча взял руку мальчика. Мартин еще не пришел в себя. Он не боялся дяди Альберта, но его пугало что-то другое; а что – он не мог понять. Альберт был сегодня не тот, что всегда.

16

Как только вышел мальчишка ученик, кондитер снова схватил ее руку. Он стоял у стола, напротив нее, и одну за другой подвигал ей готовые трубочки с марципановой начинкой. Ей оставалось лишь залить их шоколадом. В тот момент, когда она потянулась за новым пирожным, он схватил ее руку, и она не стала вырывать ее. Обычно она старалась поскорей выдернуть руку и говорила с усмешкой: «Отстань! Не поможет!» Но на этот раз она уступила и тут же испугалась, увидев, как сильно подействовала на него эта маленькая поблажка. Бледное лицо кондитера, с которого он успел стереть мучную пыль, потемнело. Серые глаза его словно остекленели на мгновенье, но потом вдруг засверкали. Вильме стало страшно, она попыталась вырвать руку, но кондитер цепко держал ее. Ей никогда еще не доводилось видеть, чтобы у человека так сверкали глаза. В обычно мутных зрачках кондитера блестели теперь зеленые огоньки. Лицо его приняло шоколадный оттенок. Раньше слово «страсть» всегда вызывало у нее улыбку; теперь она поняла, что это такое, но было уже поздно.

Неужели она так привлекательна? Мужчины всегда считали ее хорошенькой; она знала, что до сих пор не подурнела, несмотря на больные зубы. Но еще ни у одного мужчины при виде ее не сверкали зеленым огнем глаза, а лицо не набухало от прилива крови и не окрашивалось в густой шоколадный цвет. Кондитер наклонился и стал целовать ее руку пересохшими губами, быстро, неловко, по-мальчишески. При этом он бормотал что-то – слов она не могла разобрать. Казалось, он читает стихи на чужом языке – чарующие и непонятные.

Потом из потока слов выплыло наконец знакомое: «Счастье, счастье мое!»

Боже ты мой, неужели это для него такое счастье – подержать ее руку в своей? Какие у него сухие губы и какая тяжелая, потная рука.

А кондитер все бормотал свои непонятные стихи, и она вспомнила, что и раньше он так же нараспев восхвалял радости любви. Ей пришло в голову, что теперь уже нечего и думать об авансе. Вон какое у него лицо – что твой шоколад, а если еще денег попросить, да сразу тысячу двести марок… Перегнувшись через стол, он поцеловал ее руку у локтя, потом вдруг выпрямился, выпустил ее и тихо сказал:

– Шабаш. Кончай работу.

– Нет, нет, – поспешно сказала она и, схватив готовую трубочку, принялась выводить на ней кистью затейливый шоколадный узор.

– Почему же? – спросил кондитер, и Вильма удивилась: голос его звучал теперь уверенно, по-хозяйски.

– Почему? – повторил он. – Пойдем лучше погуляем, зайдем куда-нибудь.

Глаза его по-прежнему блестели, он вдруг радостно засмеялся и сказал:

– Милая ты моя!

– Нет, – сказала она, – давай лучше поработаем.

Она не хотела, чтобы ее так любили, – это пугало ее. Герт ни разу не говорил ей о любви, даже муж и тот никогда не произносил этого слова: улыбающийся ефрейтор, улыбающийся унтер-офицер, улыбающийся фельдфебель, сгоревший в танке где-то между Запорожьем и Днепропетровском. Он лишь изредка писал о любви в своих письмах. Писать об этом еще куда ни шло, но говорить? Лео, наверное, и вовсе не знал этого слова, да так оно и лучше. Любовь показывают в кино, о ней пишут в романах, говорят по радио, поют в песнях. Только в фильмах у мужчин сверкают глаза, а лица от страсти бледнеют или окрашиваются в шоколадный цвет. Но ей все это ни к чему.

– Нет, нет, – повторила она, – давай работать!

Он робко взглянул на нее, снова взял ее руку, а она снова позволила ему это. И все началось сначала. Словно контакт сработал – дали ток – и в глазах кондитера снова зажглись зеленые огоньки, лицо набухло и окрасилось в шоколадный цвет, он опять стал целовать ее пальцы, потом перегнулся через стол, поцеловал ей руку у локтя и, не отрывая губ от ее руки, снова забормотал свою певучую непонятную молитву: «Руки твои милые, – разобрала она, – счастье мое, дорогая…»

Она улыбнулась, покачав головой, совсем как в кино, только герой фильма – бледный, лысеющий, с опухшим, дряблым лицом. Шоколадная страсть, зеленоватое счастье и приторный, горьковатый запах разведенного шоколада. Его надо замешать покруче, иначе он будет стекать с кисточки и узор не получится.

Он выпустил ее руку, и некоторое время они работали молча. Больше всего ей нравилось украшать большие и плоские торты. Она наносила на них шоколад широкими мазками – места было много. Обмакивая кисточку в шоколад, она рисовала на свежем песочном тесте цветы, животных, рыбок. Тесто было желтое. Вильма вспомнила «домашнюю лапшу» на фабрике Бамбергера. Аккуратные желтые полоски, голубые коробки и ярко-красные купоны.

У нее были способности к рисованию. Это восхищало кондитера, как, впрочем, и все, что касалось ее. Несколько легких движений, и на желтом песочном тесте появлялись замысловатые узоры: круглые шоколадные шары, домики, оконца с занавесками.

– Да ты просто художница!

С тех пор как подмастерье сбежал из пекарни, комната наверху пустовала. Она была большая, светлая. Рядом в коридоре умывальник, чистая и теплая уборная, облицованная белым кафелем. А на плоской крыше – целый цветник, перила, увитые диким виноградом. Тихо, никаких соседей, в окно виден Рейн; трубы пароходов, заунывные гудки, зовущие вдаль, и далеко на горизонте – мачты с разноцветными флажками.

Дрожащими руками кондитер резал хрустящие песочные коржи, только что снятые с листа. Она брала у него из-под рук желтые ромбики, украшала их шоколадными узорами и рисунками. Потом он намазывал их кремом изнутри и наслаивал на другие ромбики.

Она рисовала на них домики с дымящимися трубами, окна со ставнями, садик, обнесенный забором.

– Прелестно! – воскликнул кондитер, и глаза его опять заблестели.

Новый рисунок – кружевные занавески, антенна на крыше, на телеграфных проводах сидят воробьи, а наверху в облаках – самолет.

– Да ты просто художница!

За комнату он с нее дорого не возьмет. А может быть, и вовсе ничего! Рядом в коридоре – маленькая каморка, заваленная всяким хламом: коробки из-под печенья, бутафория, рекламные куклы из папье-маше: голубой поваренок с сухариками на подносе и серебристый кот, лакающий какао. На полу валяются рваные мешки, жестянки из-под карамели. Может быть, он разрешит убрать все это и поселить там мальчика? Она вымоет крохотное оконце, повесит красивую занавеску, – оттуда тоже виден Рейн и парк на набережной.

Кондитер снова забормотал, всхлипывая и не отрывая губ от ее руки. Одно только скверно – он хочет детей, тоскует без них, а с нее и своих хватит. Ведь он небось разведет целый детский сад в цветнике на крыше. Какие уж от него дети: чахлые заморыши. Но руки у них, как у него, будут большие, белые, с длинными тонкими пальцами. Года через три он пристроит Генриха учеником в пекарню. Вильма представила себе, как сын приходит с «работы», усталый, весь в муке. А утром, взяв большую корзину, он поедет развозить хлеб покупателям… Вот он слезает с велосипеда, прислоняет к дверям виллы бумажный пакет со свежими поджаристыми булочками или кладет их по счету в полотняный мешочек, висящий на стене…