Королевские идиллии - Альфред Теннисон

Пред ним в пыли, узнал он принца крови,

То, уважая в этой мерзкой твари

Кровь Короля, принес ему тотчас же,

Как рыцарь – без насмешки – извиненья.

Ведь благородным рыцарям Артура

В те времена насмешки были чужды.

И лишь горбатому или хромому

Те, кто был Богом создан без изъянов,

Насмешку дозволяли, ведь она

Считалась продолжением уродства.

Старались мягче быть с людьми такими

Король и Стол его. Вот почему

Сэр Ланселот помог подняться принцу,

Который – дважды или трижды – сам

Пытался встать, разбив при сем колени,

И улыбнулся, уходя. Однако

Воспоминание о дне позора

Терзало постоянно душу принца,

Как резкий ветер, что весь долгий день

Все гонит воду мелкого пруда

На каменистый и пустынный берег.

Когда сэр Ланселот о происшедшем

Поведал королеве, та сначала

Беспечно рассмеялась, ибо сразу

Представила, как в пыль свалился Модред,

Потом вдруг мелкой дрожью задрожала,

Подобно сельской женщине, кричащей:

«Ой, кто-то ходит по моей могиле[216]!»

И снова рассмеялась, правда, робко,

Ибо теперь предвидела она,

Что Модред, этот хитроумный змей,

Начнет следить за каждым ее шагом,

Пока не обнаружит ее грех,

Пока не опозорит ее имя.

С тех пор невыносимо было видеть

Ей Модреда, – весь его лисий облик,

Холодную фальшивую улыбку

И взгляд сверлящий его серых глаз.

И с тех же пор те Силы, что хранят

Нам душу, не давая ей погибнуть,

И даже в крайности ее спасают,

Терзать и мучить начали Гиньевру.

В ночном безмолвье, час за часом слыша

Дыханье безмятежное Артура,

Она вдруг видела: то здесь, то там

Зловещие выглядывают лица,

И безотчетный, непонятный страх,

Подобный страху сторожа, что слышит

Скрип двери в доме, полном привидений,

Где на стенах видны следы убийства,

Ей не давал уснуть, но если все же

Она и засыпала, снился ей

Ужасный сон, как будто бы она

Стоит среди равнины неоглядной

Перед заходом солнца, и от солнца

Вдруг отделяется какой-то призрак

И к ней летит, и темной своей тенью,

Приблизившись, касается ее.

И что же! Обернувшись, она видит,

Как собственная тень ее, разросшись,

Заглатывает чернотой своей

Всю землю, и средь этой черноты

Далекие пылают города…

И просыпалась с криком королева.

Тревога, жившая в ее душе,

Не только не слабела, но росла.

И вскоре светлый, чистый лик Артура

И полная доверья жизнь в семье

Ее проклятьем стали. Наконец,

Устав от тяжких мук, она сказала:

«О Ланселот! Вернись в свои владенья,

Иначе снова станем мы встречаться,

И вновь какой-нибудь несчастный случай

Чуть тлеющие сплетни разожжет

Перед людьми и нашим Королем».

И Ланселот пообещал, однако

Всё оставался, и они как прежде

Встречались. Но опять она сказала:

«О Ланселот! Коль любишь, уезжай».

Тогда они и порешили: в ночь,

Когда не будет в замке Короля,

Вновь встретившись, навеки распрощаться.

Вивьен, подслушав их, передала

Все Модреду. И встретились они,

И поздоровались, бледны от горя.

И за руки держась, и не сводя

Друг с друга глаз, сидели молчаливо

На самом краешке ее постели.

Да, вот таким был час их расставанья.

Безумное прощание! А Модред,[217]

Под башнею своих людей поставив

Свидетелями, громко закричал:

«Предатель, ты попался! Выходи!»

И выскочил во гневе Ланселот,

И бросился на Модреда, как лев,

И с силою такой его ударил,

Что тот свалился замертво на землю,

И его люди унесли его.

Когда все стихло, молвила Гиньевра:

«Конец! Я опозорена навеки»,

А он: «Нет, это мой позор, мой грех!

Поэтому вставай, и поспешим

В мой укрепленный замок за морями,

Где будешь в безопасности, пока

Я не погибну. Там ценою жизни

Тебя от всего света защищу».

Ответила она: «Ты, Ланселот,

Быть хочешь мне защитой? Не удастся.

С тобою мы, мой друг, уж распрощались.

Меня ты от себя самой не спрячешь.

Позор – на мне, ведь я была женой,

А ты был холост. Так что подымайся,

И полетим. Я в монастырь отправлюсь,

И будь что будет». Ланселот Гиньевре

Подвел коня и, усадив ее,

Вскочил на своего. Они домчались

До перекрестка, там, поцеловавшись,

Разъехались в слезах, и поскакал он,

Во всем ее желанию послушный,

Назад, в свои владенья, а она

Почти всю ночь при свете звезд летела

По пустошам и дебрям в Эмсбери

И слышала, пока сквозь ночь летела,

А может, лишь казалось ей, что слышит,

Как стонут духи пустошей и дебрей,

И все стонала: «Поздно! Слишком поздно!»

Но вот в холодном предрассветном ветре —

Пятно на небе – ворон в вышине[218]

Закаркал, и Гиньевра поняла:

«Он видит поле брани: к нам сюда,

Привлечены непрочностью престола,

С брегов далеких Северного моря[219]

Язычники непрошенно явились,

Чтоб убивать людей и грабить землю».

Добравшись в Эмсбери, она сказала

Монахиням: «За мною по пятам

Идут враги. Примите же меня

И дайте мне приют, святые сестры,

Не спрашивая, кто я. Час придет,

Сама откроюсь». Красота Гиньевры,

Изящество манер и величавость

Сестер очаровали, и они

Решили не расспрашивать ее.

И многие недели королева

Неузнана жила и безымянна

Среди монахинь, с ними не общалась

И горестей своих не открывала

Ни исповедуясь, ни причащаясь.

Одна лишь девушка была к ней вхожа,

Которая прислуживала ей

И болтовней беспечной отвлекала

Ее от мрачных дум. Но в эту ночь

Слух докатился до монастыря

О том, что Модред, заключив союз

С язычниками, захватил престол,

Пока Король сражался с Ланселотом.

«Как же должны, – подумала Гиньевра, —

Меня Король и люди ненавидеть!»

И голову на руки уронила

В молчании. Тут девушка, которой

Молчанье было трудно выносить,

Его нарушив, молвила: «Уж поздно.

Который час, хотела бы я знать?»

Ей не ответили. Тогда она

Негромко стала песню напевать,

Имевшую название «Уж поздно».

(Ее той песне сестры обучили.)

Услыша звуки первые, Гиньевра

Взглянула на девицу и сказала:

«Пой, девушка, коль хочется попеть,

Чтоб свое горе выплакать смогла я».

И девушка с охотою запела:

«Уж поздно! Ночь темна и холод лют.[220]

Уж поздно, но войдем мы. Там нас ждут.

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти.

За жизнь во тьме мы каемся сейчас.

Жених простит, узнав об этом, нас.

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти.

Ночь! Холодно! Земля накрыта тьмой.

Мы жаждем свет увидеть над собой.

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти.

Не видно ль, сколь Жених приятен нам:

Впустите нас припасть к Его стопам!

Нет, слишком поздно! Вам уж не войти».

Так послушница пела молодая,

А королева плакала в печали,

Главой поникнув на руки, и ей

Припомнилось, что думала она,

Когда сюда пришла. Но тут опять

К ней послушница с речью обратилась:

«Прошу вас, госпожа! Не надо плакать!

Пускай слова монашенки младой,

Лишь к одному привыкшей – к подчиненью

(А иначе ее ждет наказанье),

Утешат ваше горе, ведь оно

Порождено не злом. Убеждена

Я в этом, как и все, кто видит вашу

Чарующую прелесть и величье.

Сравните с горем Короля свое,

И вы поймете – ваше много меньше.

Ибо ему пришлось идти войной

На сэра Ланселота, осадить

Тот замок неприступный, где воитель

Скрывает королеву. А меж тем

Сэр Модред, на которого Король

Престол оставил, изменил ему…

Ах, леди, горе Короля Артура

Из-за себя, державы и Гиньевры,

Мне представляется в три раза большим,

Чем у любой из нас. Что до меня,

То я благодарю святых за то,

Что человек я маленький. И если

Ко мне приходит горе, плачу я,

От всех укрывшись, чтоб о нем не знали,

И слезы мне приносят облегченье.

Будь даже горе маленьких людей

Таким же, как и горе сильных мира,

Все ж горе сильных больше, ибо им,

Как бы они того ни захотели,

Не скрыть от света слез своих за тучей…

Ведь даже в Эмсбери у нас судачат

О добром нашем Короле Артуре

И грешной королеве. Если б я

Была таким же Королем, который

Такую же имел бы королеву,

Я грех ее желала б скрыть, конечно,

Но, будучи таким же Королем,

Я этого бы сделать не сумела!»

Подумала с тоскою королева:

«Ужель своей бесхитростною речью

Меня это дитя убить желает?»

Но вслух сказала: «Разве не должна я,

Коль сверг изменник подлый Короля,

Со всей страною вместе убиваться?»

«Да, – молвила девица, – убиваться

Все женщины должны из-за того,

Что женщина она, чье вероломство

Внесло неразбериху в Круглый Стол,

Который добрым нашим Королем

Еще до появленья королевы —

Давным-давно – был создан в Камелоте