Богема - Рюрик Ивнев

— Время всех старит. Я тоже по делу. Тебе пакет. — Он протянул Петру Ильичу запечатанный сургучом конверт.

Лукомский взял письмо, отложил, а потом сказал:

— Присаживайтесь, ребята. Только угощать вас нечем. Завтра выезжаю на фронт.

— Да мы и не думаем об угощении, — запротестовал Семен.

— Впрочем, — заулыбался Петр Ильич, довольный, что нежданные гости стряхнули его озабоченность, — хлеб и чай могу предложить от чистого сердца.

— Нам не до чая. Рюрик хочет с тобой поговорить. Если разговор секретный, — обратился ко мне Семен, — я подожду около лифта.

— Нет, — ответил я, — никаких секретов. Лифт можно отставить.

В это время в дверь постучали.

— Должно быть, член вашей делегации. Войдите! — сказал Лукомский.

Едва приоткрылась дверь, как Петр Ильич воскликнул:

— Прозевал Дашу. Она уехала вчера ночью. Наказала сделать тебе выговор, Андрей! Где ты пропадал?

Андрей Луговинов, не ожидавший встретить незнакомую компанию, немного растерялся и в первую минуту не смог ничего ответить, но, оправдываясь, сделал общий поклон и сказал:

— На вокзале задержался. Уезжала моя землячка, я дал ей письмо для матери, написал, что приеду потом, оформил перевод на другой фронт и завтра направляюсь туда.

— Тогда выговор снимается. Матери надо сообщать в первую очередь.

— Поезд здорово опоздал. Проторчали ночь на вокзале, только сейчас впихнул ее в вагон и не уходил, пока поезд не скрылся. А то бывает — двинется, паровоз потом начинает фыркать и отбрыкиваться, словно необъезженная лошадь.

— Бывает, все бывает, — засмеялся Лукомский. — Ну, знакомьтесь, кто с кем незнаком.

Взглянув на Андрея, я почувствовал — парень дельный. Мне нравились его серьезные глаза и отсутствие улыбки, с которой я почти не расставался.

Лукомский подошел ко мне и отвел к окну. Потрогав бархатную портьеру, сказал:

— Любили бархат баре. — И после небольшой паузы: — Завидую вам.

Я посмотрел на него удивленно.

— Вы видели Ленина, слышали его. Вчера перечитал ваши статьи в «Известиях». Корреспондент. Это слово я знал, когда еще был слесарем на заводе в Харькове. Корреспондент на таком съезде — это значит первым слышать то, о чем потом пишут в газетах, и своими глазами видеть, что другие никогда не видели и не увидят. Вот почему я вам завидую.

Я был поражен. Казалось, что Лукомский читает в моей душе то, что я переживал, когда слушал Владимира Ильича. И я вдруг выпалил:

— Хочу на фронт.

Лукомский все понял. Он крепко сжал мою руку и ответил:

— Будет сделано. — С этими словами вынул из кармана блокнот, написал несколько слов. — Ответ получишь через несколько дней…

К нам подошел Рыбакин.

— Что за конспирация? — спросил он.

— Это не конспирация, — засмеялся Лукомский, — Это переход от слов к делу.

Семен обо всем догадался и с нескрываемой грустью произнес:

— Но этот переход много трудней, чем через Альпы.

— Как для кого, — улыбнулся Петр.

После этого я начал прощаться с Петром Ильичом, который доставил мне большую радость своим приездом и помощью. Поднялся и Сеня Рыбакин.

Андрей Луговинов вызвался проводить нас до вестибюля.

Лукомский обнял меня и сказал полушутя-полусерьезно:

— Я рад, что ты с нами. Иначе не должно быть. Ты сам знаешь.

Когда мы вышли из номера, Андрей сказал:

— Завтра я уезжаю с Петром Ильичом на фронт. Могли бы вы уделить час для важного разговора? Дело касается вашего друга Софьи Аркадьевны.

— Сони? — удивился я.

— Для вас — Соня, для меня — Софья Аркадьевна.

— Но откуда вы ее знаете?

— Если у вас найдется свободный час, я вам расскажу.

Я посмотрел на часы.

— В восемь часов приходите в кафе «Домино»: Тверская, семь. Вход свободный. Спросите меня.

«Домино»

Было без четверти восемь. Я пришел в «Домино». У входа встретил Мариенгофа.

— Рюрик, ужасно неприятная история.

— Что случилось?

— Пришли несколько чекистов, явно навеселе, а не впустить нельзя. Двое из них в матросской форме… Понимаешь, чем это пахнет?

— Надо позвонить в комендатуру.

— Ну а там кто, не чекисты, что ли?

— В комендатуре настоящие чекисты.

— А эти — фальшивые?

— Ты что, не понимаешь, что происходит?

— Я не вращаюсь в высших сферах.

— При чем тут высшие сферы? Все знают, что левые эсеры, пользуясь покровительством наркома юстиции Штейнберга, пропихиваются в аппарат ВЧК и всяческими авантюрами стараются скомпрометировать эту организацию в глазах населения.

— Не знаю, на лицах этих матросов не написано, кто их впихивал в ВЧК — Штейнберг или кто другой.

— Ты же сказал, что они пьяны. Это и есть доказательство того.

— Что они левые эсеры?

— Да, авантюристов набирают левые эсеры.

— А большевистские чекисты ангелы, не пьющие и не курящие. Ты идеализируешь все, кроме здравого смысла. Я умываю руки. Раз ты такой знаток тонкостей ВЧК, то и звони в их комендатуру.

— Ты говоришь про комендатуру, будто это что-то чужое.

— Да, чужое.

— А Советская власть?

— Родная.

— Но если родная тебе власть организовала это учреждение, то как оно может быть чужим?

— Не занимайся демагогией и софистикой. В любом государстве правительство организует такое учреждение, а народ обходит его стороной, не желая соприкасаться.

— У тебя старорежимные взгляды.

— Ты сегодня просто невыносим, — надулся Мариенгоф и отошел в сторону.

Я оглядел столик, за которым сидели два матроса и один во френче. Они оживленно беседовали и вели себя прилично. Звонить в комендатуру не было повода.

В дверях показался Андрей, и я подошел к нему.

— Вот наше логово. Нравится?

— Ничего. Но для меня это непривычно.

— Что именно?

— Да как вам сказать… На вокзале по-другому.

— На каком вокзале?

— Да хотя бы на Павелецком. Теснота. Давка. Рев детей. А здесь музыка, столики накрыты розовой бумагой, люди никуда не торопятся.

— В Москве не одни вокзалы. Есть, например, и «Метрополь».

Андрей улыбнулся:

— Ну, «Метрополь» на день, на два…

— Раз существует то и другое, пусть стоит на месте, а мы пойдем в комнату правления и поговорим.

Я взял Андрея под руку и, обходя столики, повел во внутреннее помещение кафе.

— Сегодня заседания нет, и нам никто не помешает.

— Вы не удивились, когда я навязался на разговор о Софье Аркадьевне, которую видел всего один раз?

— Я привык ничему не удивляться. Я очень дружен с Соней, и все, что ее касается, мне дорого и интересно.

Тон мой, естественный и теплый, пришелся Андрею по душе, и он легко и просто рассказал о своей встрече с Соней, о том, как провел с ней почти целый день, и о догадках, что Соня переживает сердечный кризис. Он не скрыл, что, по его мнению, причина ее страданий — любовь к Лукомскому, хотя никто из них не говорил ему об этом ни слова.

Я оказался в затруднительном положении. С одной стороны, мне хотелось говорить с Андреем, который производил хорошее впечатление, и найти способ облегчить страдания Сони, а с другой — понятие чести не позволяло сказать, что я знаю все от самой Сони и посвящен в ее любовь к Петру Ильичу. После долгой паузы я сказал:

— Я ничего не знаю ни о любви Сони к Лукомскому, ни о ее страданиях. За последнее время она изменилась, стала грустной, нервной. Дружбу между мужчиной и женщиной нельзя равнять с мужской дружбой. То, что рассказали бы мы друг другу, если бы были близкими друзьями, женщина не может рассказать, несмотря на большое доверие.

— Но Лукомский ваш друг, значит, должен был рассказать?

— А если он сам ничего не знает об этом?

— Но ведь теперь-то знает.

— Вы думаете?

— Уверен.

— Он вам говорил?

— Нет. Он меня не считает близким другом, мы только познакомились.

— Вы считаете, что мне, как близкому другу, он должен рассказать все?

— Так, по крайней мере, получается из вашего определения мужской дружбы.

— Это не абсолютный закон. Я рассуждаю теоретически, исключения бывают. Я на его месте поделился бы, а он, очевидно, не успел или не хочет. Все это, разумеется, в том случае…

— Я не ошибся! — твердо сказал Андрей.

— Что вы предлагаете?

— Я слишком мало знаю Софью Аркадьевну. — И после паузы добавил: — Поэтому и решил с вами посоветоваться.

Я понял все: Андрей сам влюбился в Соню и, как благородный человек, хочет выяснить, не влюблен ли в нее я. Мне стало весело.

— Во всяком случае, я вам бесконечно признателен, что вы, посторонний человек, приняли такое трогательное участие в судьбе Сони. Меня это взволновало до глубины души, потому что такое отношение к чужому человеку в жизни встречается редко. Не знаю, как вам объяснить, но мы с Соней так же далеки от любви друг к другу, как это было бы, будь мы братом и сестрой.