Дети - Наоми Френкель

– Закончили, – говорит дед, вталкивая письмо в карман, – завтрак, естественно...

Снова звонок в дверь, на этот раз долгий и настойчивый. Старый садовник встает и медленными шагами идет к двери.

– Как это ты пролил яйцо на рубашку? – неожиданно обращается с упреком дед к Бумбе, – большой мальчик, и все еще не умеешь нормально есть.

Бумба потрясен: это не похоже на деда – делать замечание из-за пятен на рубашке, и вообще, по таким мелочам. Но и он понимает, что дед в это утро нервничает, и вовсе не реагирует на слова деда. На ступеньках слышны тяжелые шаги, явно не девичьи. Дверь открывается, и садовник вводит в комнату парня, явно замерзшего и обсыпанного снегом, в куртке, подпоясанной широким кушаком, коротких синих штанах и тяжелых, подбитых гвоздями, ботинках. Снег тает на его вздыбленных волосах, и на лице, посиневшем от холода, множество веснушек. Несмотря на это, парень настроен явно решительно и готов к бою, так что дед забывает о поварихах и огорчениях в связи с их отсутствием, когда парень почти кричит, несмотря на одышку от ветра:

– Господин, я пришел...

Дед испуганно его прерывает:

– Что-то случилось с Иоанной?

Парень не обращает внимания на панику, которая возникла с его приходом. Очевидно, парень уже привык к подобному приему. На вопрос деда он не отвечает, ударяет каблуком о каблук, встает по стойке смирно и провозглашает:

– Я пришел для сбора пожертвований в Основной фонд существования Израиля. Каждый еврей обязан пожертвовать. Господин, вы – еврей. Если вы не знаете, что такое Основной фонд во имя существования Израиля, я готов вам объяснить...

– Я знаю, знаю, – прерывает его дед с большим облегчением, извлекает гаванскую сигару из пачки и подает ее садовнику, который тоже глубоко и облегченно вздохнул. Фрида опустилась на стул и тоже с трудом приходит в себя от испуга. Бумба с презрением смотрит на мокрый чуб парня, который и говорит точно, как Иоанна.

– Первым дело, парень, сними куртку, и сядь за стол, чтобы согреться, – говорит дед.

– Я тороплюсь, господин, у меня длинный список, а времени мало.

– Ну, не так мало, – успокаивает его дед, – сядь и услади свою душу. Как тебя зовут, мальчик?

– Иче!

– Что это за имя – Иче? – интересуется дед.

– Ну, такое, сокращенное... От имени Ицхак. Ицхак-Иче. У нас, в движении, все меняют имя.

– Иче, ты, вероятно, из Движения моей Иоанны?

– Может быть, но я не знаю никакой Иоанны.

– А-а, понимаю, – говорит дед, – у нее в Движении другое имя, у вас ее зовут – Хана.

– Хана, – лицо Иче светлеет, – но Хану в моем подразделении зовут Ханче. Она не отсюда. Живет на Еврейской улице, как и я .Ваша дочь, господин, вероятно, из другого Движения.

– Внучка, – поправляет его дед, но доволен, что его еще принимают за отца маленькой дочки.

– Что, есть еще и другие Движения, такие, как у Иоанны?

– Как называется Движение вашей внучки?

Никто в комнате не знает имени Движения Иоанны, несмотря на то, что она несчетное число раз называла его. Название-то на иврите, а из них никто не может запомнить название на этом незнакомом языке.

– Как приветствуют в Движении вашей внучки? – пытается Иче прийти на помощь. – Может, вы помните, господин. У нас приветствуют словом «Шалом», а у нее?

– Будь сильным и мужественным, – вспоминает Бумба.

Иче слышит это приветствие, и на лице его появляется презрительное выражение:

– Я уже знаю, – говорит он и к презрительному выражению лицу добавляет презрительный жест, чем пленит душу Бумбы. Но дед не отстает.

– Какова же разница между твоим Движением и Движением моей Иоанны? Вы не учите бегству отсюда в Палестину?

– Еще как! – выпрямляется Иче. – Но мы лучше воспитываем необходимость репатриации в Палестину.

– Еще лучше? – Не может быть. Скажи мне точно, в чем разница между вами, Иче, – дед, намеренно прошипев букву «ша», встает на защиту Движения Иоанны.

– Разница большая, господин. Даже очень большая.

– Давай, выслушаем все эти разницы. К примеру, они за коммуну А, а мы за коммуну Б. Но оба вы за коммуну, не так ли? А,Б,В,Г,Д, но главное, что коммуна это коммуна. И я спрашиваю тебя, Иче, если я поставлю посреди коммуны Б бочку с золотом что вы сделаете? Сразу же все прибежите, подеретесь, будете хватать. Так это в вашей коммуне Б.

– Господин! – в гневе вскакивает Иче и швыряет булочку на блюдце со всей силой. – Мы схватим ваше золото? Какое нам дело до вашей бочки? Даже не посмотрим на нее! Даже не дадим вам поставить эту бочку на нашем дворе! В коммуне плюют на золото и деньги! Ни у кого нет личных денег. Ни гроша. Зачем бежать и драться?

– Хм-м! – качает дед головой и подмигивает, – итак, не побегут и не подерутся, и не будут у вас хватать мое золото? Если так, нет никакой разницы между вашей коммуной и коммуной моей Иоанны. Она точно так же говорит, как вы. Точно, слов в слово.

– Есть еще отличия!

– Послушаем.

– Отличия политические.

– А-а! И политика есть у вас в коммуне.

– Конечно! В Израиле есть разные партии.

– Так. И кому нужны эти партии?

– Они необходимы для строительства страны.

– Хм-м, – выражает сомнение дед и пододвигает к Иче поднос с пирогами.

– Попробуй. Они очень вкусные, – предлагает дед и так жующему Иче.

– Я тороплюсь, господин. Пожертвуйте Основному фонду, и я уйду.

– Нет! Я не могу дать ни гроша. Мне надо пожертвовать моей Иоанне.

– Но, господин, это же одно и то же. И у нас и у нее – во имя Палестины. Ваша внучка и я – одно и то же.

– А-а! – раздувает усы деде и подмигивает, – значит, все-таки, одно и то же. Если так, я даю вам пожертвование.

Тут же Иче извлекает из кармана нечто, похожее на банковскую чековую книжку, и просит деда написать свое имя и сумму. Дед тоже извлекает из своего кармана чековую книжку, и между Иче и дедом устанавливается весьма деловая атмосфера. Дед пишет здесь, подписывает там, Иче следит за ним с серьезным лицом делового человека. Когда же дед возвращает чековую книжку Основного фонда вместе со своим личным чеком, светлеет лицо Иче. Если дед жертвует, то весьма щедро. Вдруг Иче ужасно заторопился. Как говорится – «уважай, но и подозревай!» Дед может пожалеть о своей щедрости. И Бумба провожает парня до дверей.

– Дед, – объявляет он, вернувшись в комнату, – я присоединяюсь к Движению Иче.

– Почему?

– Потому что оно выступает против Движения Иоанны.

– Нет, – говорит дед, – это же одно и то же.

– Может быть, и одно и то же, но они – против, несмотря на то, что это одно и то же. Я уже поговорил с Иче. Есть разница, дед, есть!

Лицо деда хмурится. Кукушка прокуковала половину двенадцатого, утро ушло. Дед вздыхает и собирается подняться в свою комнату и погрузиться в чтение воскресной газеты, но тут возвращается Бумба:

– Дед, совсем забыл! Когда я проводил Иче, пришла женщина, может, повариха. Я оставил ее в передней.

– Почему ты сразу не сказал?

– Но, дед, – Бумба замирает с раскрытым ртом. Он потрясен тем, что дед не понимает: его сообщение о присоединении к Движению Иче важнее сообщения о какой-то поварихе.

Фрида вводит в комнату женщину, и сразу кажется, что комнатка стала совсем тесной. Все заполнили руки, лицо и тело женщины. Она решительно пожимает руку деда, как будто знакома с ним много лет, и представляет себя уверенным голосом: Вильгельмина Фогельбауэр.

– Вильгельмина, – повторяет дед слабым голосом, явно на него не похожим, и слышит домочадцев, повторяющих это имя – Вильгельмина! Он пытается пожалеть самого себя, полагая, что можно будет называть ее уменьшительно – Минхен – очень подходящее и симпатичное имя для поварихи. Но уже понимает, что ни за что нельзя будет ее называть Минхен. У этой особы не может быть такого имени. И словно бы в доказательство слышится ее голос:

– Да, Вильгельмина, господин. По имени кайзера. Отец был его большим поклонником. Я 1912 года рождения.

– Тебе только двадцать лет? – потрясен дед.

– Да, двадцать. Только сейчас я окончила школу поваров. – Без приглашения она снимает пальто и шляпу, и стоит перед дедом во всей красе. Черная юбка, широкий кожаный пояс, плотно прилегающая шерстяная кофта, выделяющая все ее прелести, волосы густые, светлые, стриженные коротко, как у мужчины. Глаза голубые, выделяющиеся, изучают комнату, как бы собираясь устроить смотр всем вещам. Дед представляет ее присутствие в кухне, нож в ее руках, как жезл, и она командует кастрюлями, в которых кипит варево, пары сгущаются, посуда передвигается, и боевой дух охватывает его чистую кухню. Вильгельмина широко шагает сильными шагами, стучит большими грубыми башмаками, и вся посуда на столе подрагивает.

«Генерал, – думает про себя дед, – в худшем случае, гренадер».

Вильгельмина опускается на стул стола. Тут же глаза ее изучают использованные чашки, открытые миски, смятые салфетки, и лицо ее ясно говорит: «У меня такого не будет!» Она кладет на стол свои большие красные руки, демонстрируя чистые коротко остриженные ногти, приказывает Фриде: