Рыцарь Христа - Стампас Октавиан

— Каков же он по-вашему, Рим? — с интересом спросила Елена.

— Никаков, — коротко вместо меня ответил Аттила. — Грязный, разваливающийся на куски городишко. Хоть и занимает большую площадь, а все без толку.

— Признаться, — сказал я, — во мне первые впечатления от Рима тоже вызвали бурю разочарований. Я воображал себе огромный город, многолюдный и пышный, а увидел безлюдные развалины, кучи мусора, падаль. Казалось, здесь живут лишь призраки ушедших времен. Поселившись в Риме, мы каждый день ходили гулять по городу, и, может быть, только через неделю стали впервые ощущать особый вкус этой древней столицы. Здесь древность противится присутствию всего нового, а новое так и не решается утвердиться на развалинах древности. Рим навевал на меня грусть, а на Евпраксию настоящую тоску. Она стала много говорить о своей родине, скучать по ней, во сне она видела Киев, отца и мать, красивые здания и величественные храмы. Однажды она сказала, что ей приснился отец в необычном сиянии, окруженный ангелами и тенями своих предков — Ярослава, Владимира, Бориса, Глеба. Перед Рождеством она взахлеб рассказывала мне о множестве самых разнообразных обычаев, связанных у славян с зимою. По стечению обстоятельств Собор так и не собрался тогда. Вскоре после Рождества пришло известие о том, что Генрих с людьми, выдававшими себя за Конрада и Адельгейду, объявился в Вероне, где все еще квартировалась значительная часть его войск. Я намеревался перезимовать в Риме, но Евпраксия уговорила меня ехать в Каноссу к Матильде и Вельфу, ибо они нуждались в нас. К тому же ее тянуло на могилку нашего мальчика, нашего Ярослава, которого мы даже не успели крестить.

— Даже не успели крестить… — горестно отозвалась Елена. Она была задумчива, и я, наконец, засомневался, захочет ли она вызывать меня сегодня своими чарами. Я устал рассказывать и сказал, что продолжу завтра. Мы посидели еще полчаса, слушая игру девушек на лирах, затем отправились по своим комнатам спать. Грустное чувство одолевало меня, с ним я улегся в постель, с ним и уснул. Мне грезилась моя Евпраксия, она протягивала мне свои нежные руки из окна Зегенгеймского замка и звала меня, называя ласковыми русскими именами.

Глава V. КРИТСКИЙ ПЛЕН ПРОДОЛЖАЕТСЯ

На следующий день я проснулся с легким чувством что вчера ночью ничего не было, чары Елены не завлекли меня в круглую комнату на вершине башни. Значит она начала понимать что-то, и, быть может, еще немного, и она отпустит нас, снарядит свой кораблик и отправит нас с Аттилой хотя бы в Эфес или на Крит. Когда я встретил ее, она была грустна и немного развеселилась лишь когда слуги принесли новый подарок для меня — великолепные доспехи выполненные из того же металла с красноватым оттенком, из которого у меня уже были щит и меч. В дополнение к кольчуге, поножам, кольчужным рукавицам, барминке и шлему мне было вручено белоснежное блио, на левом плече которого я увидел вышитый красными нитями точно такой же крест, какой красовался у меня на щите — трехконечный с анаграммой Христа над поперечной перекладиной. Я спросил у Елены, почему она дважды изобразила этот символ — на щите и на блио. Она ответила мне, что ей было дано видение, где я во главе других рыцарей первым врываюсь в Иерусалим, а на щите и на левом плече у меня именно такие изображения.

— Значит, Иерусалим все-таки будет взят нами?! — воскликнул я, почему-то очень веря словам Елены. — Значит, все наши бедствия будут не напрасны?

— А разве вы сомневаетесь в этом, доблестный граф? — с улыбкой ответила мне критская Цирцея, беря меня под руку и выходя со мною на прогулку.

Когда прошел еще один день моего пребывания на Кипре и вновь наступил вечер, мне не суждено было продолжить свой рассказ о том, что произошло после нашего возвращения в Каноссу к любезным сердцу Матильде и Вельфу. В тот вечер рассказчиком стал француз Жискар. Он уже мог покинуть постель и присоединиться к нашему обществу. Его сразу окружили вниманием и особым почетом, как человека, спасшего жизнь Аттиле. Не знаю, чем, но Аттила заслужил в Макариосойкосе необыкновенную любовь, его болтовня, грубоватые шутки, всяческие присказки и истории жизни Вадьоношхаза приводили всех в восторг. Вот почему так тепло и сердечно был принят Жискар в первый же вечер, когда он смог прийти на террасу и принять участие в ужине и беседе. Это был человек примерно моего возраста, приятной наружности, правда, с несколько плаксивым выражением лица, хотя я не помню, чтобы он плакал или хотя бы порывался пролить слезу. Но он точно не принадлежал к той породе людей, которых принято называть бурными весельчаками.

Итак, Христофор, нам, наконец-то представилась возможность узнать о том, кто такой был Рашид и его люди, и с какой целью они хотели захватить корабль. Нам открылось такое, что заставило всех слушать Жискара в гробовом молчании, с испугом и содроганием.

— Я неудачник, — с этого признания начал Жискар. — В моем возрасте люди добиваются очень многого — славы, почестей, титулов, поместий, богатств. У меня ничего этого нет. Я такой же нищий, нетитулованный и бесславный рыцарь, каковым был и десять-двенадцать лет назад, когда еще только поступал на службу к королю Филиппу.

— Сыну Анри Первого и русской княжны Анны Ярославны, — зачем-то вставил я. Мне просто приятно было упомянуть имя родной тетки моей Евпраксии, французской королевы.

— Да, — кивнул Жискар, — бедняжки Анны, которой пришлось расстаться с Киевом, одним из самых богатых городов мира, и всю жизнь прожить в нищей Франции. Правда, говорят, после смерти своего первого мужа она была очень счастлива с Валуа, хотя папа и не признал сей брак законным. Жаль, что мне не довелось знать эту женщину. Говорят, она была очень хороша собой, умна и добродетельна во всех своих проявлениях. Но когда я поступил на службу к королю Филиппу, его мать уже исчезла. По слухам, она возвратилась на свою родину и доживала свой век в Киеве.

— Не терпится узнать, что за люди пытались захватить корабль, доставшийся в конечном счете пучине, — сказал я.

— Эти люди — самые страшные и опасные во всем мире, — промолвил Жискар. — Они страшны тем, что способны на все ради того негодяя, который управляет ими. Имя этого мерзавца — Хасан ибн ас-Саббах, властелин замка Аламут. В прошлом году король Филипп отправил графа де ла Котье, у которого я состоял оруженосцем, в Персию, чтобы тот нашел Хасана ибн ас-Саббаха и вступил с ним в переговоры. Мы выехали из Парижа в мае. К августу добрались до Константинополя, а в начале октября добрались до цели своего путешествия — достигли замка Аламут, горделиво возвышающегося среди высоких гор северной Персии. Великолепие замка восхитило нас до такой степени, что можно было подумать, здесь живет какой-то восточный император или султан. Правда, в основном это впечатление складывалось благодаря весьма удачному расположению замка — отовсюду он казался несколько больше своих реальных размеров. Головокружительные пропасти, очерчивающие замок со всех сторон, являются непреодолимой преградой для тех, кому захочется взять замок штурмом. Я не могу представить себе, каким образом туда доставлялись строительные материалы прежде чем была возведена система разводных мостов. По одному из таких мостов мы и проникли в замок. Нас долго вели какими-то мрачными коридорами, в которых по бокам располагались некие подобия келий. В этих кельях сидели обнаженные, голодные, судя по степени истощения, — люди. В других таких клетях мы видели трупы, а кое-где — лишь человеческие остовы. Наконец, из этих смрадных коридоров нас вывели в роскошно обставленную комнату, где ожидал нас некий старец. Мы поначалу решили, что это и есть Старец Горы, как еще называют Хасана ибн ас-Саббаха, но старик, встретивший нас, оказался одним из трех дай-аль-кирбалей, самых близких к Хасану доверенных лиц. Мы очень долго беседовали с ним в то время, как нам подавали всяческие восточные яства, напитки и фрукты. Точнее, беседовал лишь граф, он в совершенстве выучил в свое время язык сельджуков, знал персидский и арабский, изучил Коран. Я видел, как постепенно старик проникался уважением к графу. К разговору присоединился человек лет сорока, которого представили как одного из фидаинов, которому особо благоволит Хасан. Фидаины — средний чин в иерархии владельца замка Аламут. Потом я уже выяснил, как именно строится эта иерархия. Шах-аль-джабаль — а именно так звучит титул Хасана ибн ас-Саббаха — имеет у себя в подчинении троих дай-аль-кирбалей, то бишь, как я уже сказал, самых доверенных. Каждый из них в свою очередь распоряжается тремя своими доверенными, даями. Значит, даев всего девять. У каждого дая в подчинении по три рафика, а каждому рафику подчиняются по три фидаина. Каждый фидаин в своем распоряжении имеет по три ласика, и так далее. То есть, каждый в этой системе руководит тремя подчиненными, а сам подчиняется одному начальнику. Только самый нижний чин не имеет подчиненных, и лишь сам шах-аль-джабаль Хасан никому не подчиняется. Так вот, граф продолжал разговаривать со стариком дай-аль-кирбалем и нестарым фидаином. Потом он пересказал мне их разговор. Ему пришлось выдержать целый экзамен по знанию восточной премудрости и переговорить о целой совокупности вещей и предметов, начиная с природы человеческой души и кончая смыслом существования в мире мелких мелочей, как, например, мухи и комары. Попутно они все же затронули главную цель визита, а цель эта была такова. Желая любыми способами вытащить свое королевство из бедности и бесславия, Филипп, как-то раз услышав о существовании хасасинов, то есть, людей Хасана, загорелся идеей привлечь их к союзу с ним. Он готов был предложить могущественному Хасану титул герцога Бретани и Нормандии, отдав ему эти области Франции, столь долго раздражавшие капетингов своим упрямым неподчинением. Если же климат этих мест не понравится Хасану, Филипп готов был уступить ему Гасконь или Лангедок, а при желании и графство Барселону в придачу. Когда разговор дошел до этой, самой главной темы, принимавший участие в беседе фидаин, наконец, признался, что он и есть Хасан ибн ас-Саббах. При этом он стал говорить на лингва-франка так, будто постоянно разговаривал на этом языке.