Два пера горной индейки - Александр Кузнецов

Пришли мы. В передней нас встретил Теша. Как вошли в комнату и мама увидела Петра Суреновича, сразу его узнала. Стоит улыбается.

«Не узнаете меня, Петр Суренович?» — «Простите, что-то не помню». — «Я Лиза Полякова. Санинструктором была у вас в сорок первом. 2-я дивизия народного ополчения». — «Так, так... — говорит отец Теши, — давайте вспоминать. Командиром батальона кто у вас был?» — «Первухин. Пожилой такой, тоже москвич». Отец молчит. «А помните, как я вам букет цветов на день рождения несла, да не донесла?» — «Каких цветов?» — не понимает Петр Суренович. «Георгины и золотые шары». Он опять молчит. «А Вязьма? А Ельня? Отступление наше? Неужели не помните?» — «В какой роте, вы говорите, были санинструктором?» — хмурится он. «Да в вашей, в вашей, в четвертой роте!» Подумал отец и говорит: «А что с вами дальше было, под Смоленском?» — «Много чего было, — вздохнула мама, она уже поняла, что он ее не узнаёт или не хочет узнавать. — Плен, побег... Потом наш лагерь. Девять лет. Собственно, сама-то я в лагере не была... Это длинная история...»

Мы всё еще смотрим с надеждой, переводим глаза с него на нее.

«Нет, — решительно заявляет Тешин отец, — извините, не помню. Я ведь всю войну прошел, в Берлине закончил. В отставку полковником вышел. Много, много было всякого...»

Опустили мы все головы, сидим, чай никто не пьет. Не так нам представлялась их встреча. А отец посмотрел на нас и говорит: «Что-то молодежь у нас скучная, не поет, не танцует. Ты бы, Теша, пластинку какую-нибудь поставил».

Мы скоро ушли, очень уж было неловко. Через час прибежал к нам Теша: «Я домой больше не вернусь!» Мама его уговаривала: забыл человек, что удивительного? Война большая была. Но Теша ее не послушал и пошел ночевать в наше общежитие.

На следующий день Теша принес маме большой букет георгинов и золотых шаров. Мама и рада была и не рада. Мы опять уговаривали Тешу, а он сказал: «Вы не знаете, что он мне ответил о вашем разговоре. И не хочу, чтобы вы знали». Ноябрьские с нами встречал и Новый год.

Скоро приедем. Целую тебя крепко.

Твой Игорь».

«Заинька, моя любимая!

Не сумел я тебе написать в первый день, была всяческая суета. Как я скучаю без тебя, Зая! Как жаль, что ты не могла поехать с нами! Я все время думаю о тебе, и ты все время со мной. Вот так мы и живем — ты, я и горы.

Горы совсем не такие, какими я себе их представлял. Они еще лучше. Не могу тебе их описать, нет у меня писательского дара.

А вот в лагере муторно. Мы здесь уже четыре дня, а к делу еще не приступали. В первый день стояли в очереди на регистрацию, потом убирали территорию. Вчера, на третий день, стояли в очереди за снаряжением, сдавали физнормативы, а после обеда наше отделение чистило картошку на кухне. Физнормативы я сдал хорошо, подтянулся 12 раз. Больше меня подтянулся только один парень из Свердловска и Генка (15 раз). Инструкторов наших, командиров отделений нет еще в лагере — они на своих спортивных восхождениях. Вообще инструкторов не хватает, поэтому, как мы узнали, нас специально «резали» на физнормативах. Шестерых девчонок и одного парня списали в туристы. Наши все прошли, Сеич похлопотал. Его тут все знают. Что ты! Наш Сей Сеич! Сила! Без него вообще бы нам тут ничего не выгорело. Хороший мужик. Девчонок жалко. Представляешь, готовились, тренировались целый год, а их списывают в туристы. Слезы, конечно, все ревут. Мы к Сеичу, а он говорит: «Нет инструкторов, что я могу сделать? Больше десяти человек в отделении новичков не может быть, нарушение правил».

Нарядили нас как арестантов. Ольге Назаровой штормовые штаны по шею, а куртка до колен. Смеху! Выбирать не разрешают, кидают что попало: «Сами разберетесь, поменяетесь». Сегодня будет еще великое переселение, жить в палатках тут принято по отделениям.

Смотри, что я нашел сегодня у Расула Гамзатова: «На вершинах живут тысячелетия. Там живут вечные и правдивые деяния героев, богатырей, поэтов, мудрецов, святых, их мысли, их песни, их заветы. На вершинах живет то, что бессмертно и не боится уже ничтожной земной суеты».

Здорово, а? На вершинах живут герои, мудрецы и еще несколько студентов-геологов. Скоро еще напишу, а пока я хочу поцеловать тебя. Я люблю тебя, Наташа, я люблю тебя больше всех на свете. И ты это знаешь.

Твой И. Староверцев

12 августа 196...»

«18 августа 196...

Любимая моя!

У меня сегодня нехороший день, но все равно я должен тебе о нем рассказать. Кому же еще...

Наши «солдаты» напились вчера втихаря. После отбоя пришли в нашу палатку Генка с Виталием и принесли две бутылки водки. С нами живут еще Колька со Славкой. Мы с Тешей не стали. Они над нами издевались: боимся Сеича, поэтому и строим из себя невинность. Я им сказал: «Сеича не боимся, а уважаем, и подло его так подводить». Спорить с ними я не захотел, накрылся подушкой и сделал вид, что сплю. Но спать они не дали до двух часов, пока не пришел дежурный по лагерю. Ужасные пошляки.

Лежал я и думал о том, что такое пошлость. Для меня пошлость — не скабрезные анекдоты, а стереотипность мышления, всякий штамп в человеке, отсутствие в нем индивидуального восприятия мира. Пусть даже не идеалов, а просто своих собственных взглядов на вещи. Если ты не пьешь, какой же ты мужчина?! Какой же ты мужик после этого? Если ты не заводишь себе девушек на неделю... и т. д. Ты обязательно должен быть как они, как все, угождать своим низменным инстинктам и не думать о смысле жизни. Пошлость — это бездарность. Наверное, только одаренным людям дано видеть то, что не видят другие. Помнишь (мы с тобой говорили), Толстой? Увидел абсурдность Шекспира. Не важно, прав он или нет. Но смог ведь старик освободиться от многовекового внушения и посмотреть на Шекспира своими собственными глазами. И, не боясь, высказать все, что он о нем думает.

Наши поступки может ограничивать только закон. В том случае, если мы мешаем жить другим людям, всему обществу. Но ведь мы не мешаем им жить так, как им нравится. Пусть не мешают и нам. Мы крепко поговорили с Генкой, и теперь мы с ним враги. А ты ведь знаешь, он любит верховодить, он у нас всему голова, комсорг курса, начальник. Вокруг него больше ребят, чем у нас с Тешей. Хорошо, что Сеич порядочный человек, в случае чего он им спуску не даст.

А мы ведь вернулись с ледника, Заинька! Шли туда долго, все выше и выше, все ближе становились вершины, которые были так далеки снизу. Ледник совсем близко, вот первый снег! Чудно — жарко, лето и снег! Снег рыхлый, мокрый.

Два дня занимались на леднике. Ходили на кошках, рубили во льду ступени, учились страховке на льду. Мы с Тешей старательно отрабатывали все приемы и, кажется, усвоили ледовую технику.

Ты думаешь, ледник вроде катка в Сокольниках? А вот и нет! Он шероховатый, весь в буграх, камнях, и по нему текут ручьи. Настоящие реки! А в целом все выглядит как у нас в марте.

Я целую тебя, Зайка, и очень люблю.

Игорь».

Алексей Алексеевич

Зазвонил телефон. Лаборантка Валя взяла трубку, сказала:

— Здесь. — Потом: — Сей Сеич, вас.

Я подошел к телефону.

— Товарищ Герасимов?

— Да, я.

— Алексей Алексеевич?

— Да, Алексей Алексеевич, — ответил я и подумал: «Из-за Бураханова. Начинается».

— Товарищ Герасимов, вам надлежит сейчас же зайти в комнату номер 201, — строго и даже несколько торжественно произнес низкий мужской голос.

— Комната номер 201? Где это? Я не знаю...

— Выйдите из главного подъезда, зайдите через арку во двор, и направо вторая дверь в подвал.

— А с кем я говорю? — поинтересовался я.

— Моя фамилия Колотилкин, — ответил низкий голос и добавил: — Мы вас ждем. Занятий со студентами до семнадцати ноль-ноль у вас не будет. Вас заменят. Есть договоренность.

— Кто знает, что такое комната 201 и кто такой Колотилкин? — спросил я, обращаясь ко всем присутствующим.

— Гражданская оборона, — произнес заведующий, отрываясь от бумаг, — я забыл вам сказать.

Опасения мои прошли, и я сказал со злостью:

— Не пойду.

Тогда Колокольцев посмотрел на меня изучающе.

— Обязательно надо идти. Обязательно. Вы не представляете, как это может быть серьезно. Ким Васильевич вас заменит, мы договорились.

— К черту! — еще больше разозлился я. — Этого еще не хватало... Такая серьезность, такая таинственность... Когда же заниматься со студентами? Три пары уже пропустил, всё какие-то очень важные дела. Когда же выполнять ваши поручения? Вы дали мне семь заданий.

— Вы выполняете не мои поручения, а свои служебные обязанности, — проговорил Колокольцев очень спокойно. Это спокойствие означало, что он начал нагреваться, следовательно, ничего хорошего ждать не приходилось. — А я только напомнил вам о них.

Предвидя длинный монолог об исполнении моих обязанностей, в котором будет перечислено все, кроме занятий со студентами, я поспешил уйти.

Первая комната в подвале оказалась чем-то вроде зала заседаний. Во всю ее длину стоял накрытый зеленым сукном стол, приткнутый к безжизненному письменному столу. На стенах висели учебные плакаты с изображением людей в противогазах и защитных костюмах. Одни из них несли кого-то на носилках, другие стояли в строю, третьи определяли приборами зараженность местности. За этой комнатой были еще другие, но собирались здесь, и я, отметившись, присел в уголок. Люди были все незнакомые и почти все пожилые.