Вся мировая философия за 90 минут (в одной книге) - Шопперт

Проблему творчества Бердяев связывал с проблемой свободы. В «Самопознании» он говорит о своей книге «Философия свободы», которой он остался не слишком доволен, но в которой уже утверждался примат свободы над бытием. Суть этой идеи заключается в следующем: «Творческий акт человека и возникновение новизны в мире не могут быть поняты из замкнутой системы бытия. Творчество возможно лишь при допущении свободы, не детерминированной бытием, не выводимой из бытия. Свобода вкоренена не в бытии, а в ничто, свобода безосновна, ничем не определяема, находится вне казуальных отношений, которым подчинено бытие и без которых нельзя мыслить бытия». Бердяев считает, что з книге «Смысл творчества», так же как и в труде «Философия свободы», он еще не до конца освободился от онтологической философии, однако в первой смог выразить свою основную мысль — «творчество есть творчество из ничего, то есть из свободы».

Бердяев спорит с критиками, приписавшими ему нелепую, с его точки зрения, мысль о том, что творчество человека не нуждается в материи. Ничего подобного философ не утверждал, напротив, он считал, что «творческий акт человека нуждается в материи, он не может обойтись без мировой реальности, он совершается не в пустоте, не в безвоздушном пространстве». Критики исказили его мысль о том, что «творческий акт не может целиком определяться материалом, который дает мир, в нем есть новизна, не детерминированная извне миром». В этом Бердяев и видит тот элемент свободы, который привносится в каждый подлинный творческий процесс. В этом и заключается, по его мнению, тайна творчества. Именно в этом смысле творчество появляется из ничего, то есть не целиком из мира, есть что-то еще, неопределяемое ничем извне. Эта мысль и беспокоила философа более всего: «Как из небытия возникает бытие, как не существовавшее становится существующим». Вот это и есть, по мнению Бердяева, тема свободы. Поскольку о «добытийственной» природе свободы, то есть свободы, вкорененной в небытие, составить понятие невозможно, он останавливается на другой мысли — мысли о том, что «творческие дары даны человеку Богом, но в творческие акты человека привходит элемент свободы, не детерминированный ни миром, ни Богом».

Бердяев не желает ставить вопрос о том, может ли быть оправдано творчество с точки зрения религии искупления. Нет, считает он, для дела искупления и спасения можно обойтись и без творчества, а вот для Царства Божьего творчество человека необходимо: «Новое, завершающее откровение будет откровением творчества человека. Это и будет чаемая эпоха Духа. И в ней, наконец, реализуется христианство как религия Богочеловечества». Таким образом, Бердяев открыл не только культурный, но еще и религиозный смысл творчества — не оправдываемого, а оправдывающего. Вот что он пишет: «В глубине это есть дерзновенное сознание о нужде Бога в творческом акте человека, о Божьей тоске по творящему человеку. Творчество есть продолжение миротворения. Продолжение и завершение миротворения есть богочеловеческое, Божье творчество с человеком, человеческое творчество с Богом».

Однако взору философа открываются и глубокая трагедия человеческого творчества, его роковая неудача в условиях реального мира: «Творческий акт в своей первоначальной чистоте направлен на новую жизнь, новое бытие, новое небо и новую землю, на преображение мира. Но в условиях падшего мира он отяжелевает, притягивается вниз, подчиняется необходимому заказу, он создает не новую жизнь, а культурные продукты большего или меньшего совершенства». Бердяев видит несоответствие между творческим взлетом и творческим продуктом. Он вовсе не отрицает необходимости и смысла продуктов творчества, но считает их символическими, будь то книга, симфония или картина. По Бердяеву, символическое творчество дает лишь знаки реального преображения. В чем же, по его мнению, заключается реалистическое творчество? Оно было бы «преображением мира, концом этого мира, возникновением нового неба и новой земли».

Бердяев питал симпатии к романтизму и не любил классицизм, хотя и признавал эти понятия условными. Классицизм ему казался лживым, так как в нем допускалась возможность совершенства в условиях данного мира. Бердяеву претит то создание, которое принимает символы за реальность, он считает его ложным, ограниченным и наивным. Романтизм же импонировал, так как устремлялся в бесконечность. Однако и в романтизме философ видел много лживого: «Правда романтиков в недовольстве конечностью и закованностью этого мира, в устремленности к тому, что лежит за пределами рационального порядка. Но истинный путь лежит от наивного реализма, иногда принимающего форму классицизма, через символизм к подлинному реализму». Бердяева не переставал мучить вопрос, «возможен ли и как возможен переход от символического творчества продуктов культуры к реалистическому творчеству преображенной жизни, нового неба и новой земли».

Эту тему Бердяев находит в произведениях русских писателей, переходивших, с его точки зрения, за границы искусства, — Толстого, Достоевского и многих других. Он видел ее отражение в трудах Ницше, Ибсена и символистов.

«Можно ли перейти от творчества совершенных произведений к совершенной жизни?» Философ понимает, что сама постановка такого вопроса может выглядеть как требование чуда. Он не имеет в виду моральное усовершенствование, речь идет о другом — о реальном изменении этого мира.

Бердяев ожидает наступления новой творческой эпохи. Однако его надежда ослабевает из-за катастрофических событий — двух мировых войн, двух русских революций, переворота в Германии, угрозы нового мирового рабства. Философ предвидел и предчувствовал наступление катастроф, не верил в твердость и устойчивость мирового и социального порядка. «То, что казалось устойчивым и прочным, опрокидывается с большой легкостью вулканическими силами, которые всегда скрыты за кажущейся гармонией. Исторические катастрофы обнаруживают большой динамизм и дают впечатление создания совершенно новых миров, но совсем не благоприятны для творчества, как я его понимал и как его предвидел в наступлении новой творческой религиозной эпохи», — пишет Бердяев. Он понимает, что динамизм исторических катастроф предваряет реакционную эпоху, противопоказанную подлинному творчеству человека. Он характеризует эту эпоху как враждебную человеку и истребительную для свободы духа. Однако философ убежден в том, что все происходящее на поверхности истории «не может пошатнуть веры в творческое призвание человека, связанное с метафизическими глубинами». Бердяев подчеркивает, что ему чужда идея прямого, непрерывного развития, как и само выражение «творческая эволюция». По его мнению, творчество и эволюция есть две противоположные вещи, а потому творчество не нуждается в закономерности развития мирового и исторического процесса: «Возможны периоды реакции и тьмы, как возможны и творческие прорывы, повороты, раскрытие новых аспектов мира, новых миров». Бердяев не придает особого значения событиям, происходящим, по его выражению, «на поверхности истории», ему кажется, что настоящая жизнь находится за их пределами: «Ценными и подлинными, первородными мне представлялись лишь творческие подъемы и прорывы, лишь мой внутренний мир. В творческом подъеме преодолевалась подавленность, а это