Битва в пути - Галина Николаева

— Митя… Я не хотела говорить, но ведь уже дошло до детей!

— Что дошло?

— Ну, все это… Вся эта вражда.

Он повернулся так, что затрещало кресло.

— Какая вражда?

Она плакала. Он не мог взять в толк причину ее слез. Всегда неслышная, спокойная, довольная… — Катя! О чем ты плачешь? О чем ты говоришь?

— Мне так тяжело! Я тут так одинока! А теперь еще дети… И Рыжик… и Аня…

— И Аня тоже?! Что Аня?

— Ей сказали, что ты одиннадцатый главный инженер и скоро будет двенадцатый. Аня — разумная, выдержанная девочка. Но Рыжик дерется! А я?… Я просто боюсь выйти из дому. Вчера в магазине… женщины думали, что я без очереди… И какая-то вдруг закричит: «Пусть ее хватает, пока их самих не выхватили с завода». А еще Рославлева. Ты знаешь, я заходила к ним по-соседски. Она славная. Она говорит: «Ваш Дмитрий Алексеевич слишком крут… у нас этого не любят. Вы бы его поостерегли». — Казалось, прорвалась внутренняя плотина — слезы и слова хлынули потоком. — А третьего дня на трамвайной остановке… какие-то мужчины, такие вполне приличные… лица такие солидные. Они меня не знают. Стоят разговаривают: «Новый не смыслит не бельмеса в тракторостроении. Завод без технического руководства». Я стоять не могла. Что же это, Митя?!

— Я делаю то, что считаю нужным.

— Но, Митя! Ведь всяко можно. Если ты не все знаешь… Надо уступать! Тут свои обычаи.

Он был ошеломлен. Он не представлял себе, что все это достигло таких размеров. Его спокойная, уравновешенная Катя дрожала и плакала. Он никогда не видел ее такой. Но никогда жизнь не подвергала ее таким испытаниям. А жена все говорила:

— Мне тяжело всюду: в магазине, в трамвае, на улице. Детям тяжело в школе, в пионерском отряде.

Ему вспомнились слова сына: «Ты не сдавайся, пап», Мальчик… Мужчина… Как он уже все понимает!

Он смотрел на лицо жены, припухшее от слез, на её вялый, влажный, кривившийся рот так, словно видел ее впервые. А она все говорила, и в сбивчивых речах ее не было ни одного нужного ему слова. Ни одного слова, похожего на те слова, которые нашел для него даже Рыжик. В эти часы, самые трудные в жизни Бахирева, ребенок оказался ближе и мужественнее сердцем, чем взрослая женщина. Возле нее, у себя дома, он почувствовал еще большее одиночество, чем на заводе. Он сам испугался своей отчужденности и заговорил торопливо:

— Катя… ты пойми… основные параметры нашего трактора…

Она перебила его:

— Я не понимаю и не хочу понять никаких параметров! Я знаю одно — все здесь живут как люди, и только мы…

Ни желания помочь, ни стремления понять не было в ее словах. В них звучало одно желание — сохранить привычный покой и благополучие.

В испытательных лабораториях металл испытывают нагрузкой. Семейная жизнь Бахирева в эти дни также проходила испытание нагрузкой из гильз, вкладышей, противовесов. И, не выдержав испытания, давала трещину. Когда это началось? Ему вспомнилось, как и в первые годы их совместной жизни он, увлеченный техническими идеями, пытался говорить о них с Катей. Она скучала, слушая, и, от природы искренняя, даже не пыталась сделать заинтересованного вида. Он умолкал и думал: «Что же делать? У Кати нет технической жилки».

Она всегда говорила, что «живет только им», что у нее нет иной жизни. Но как можно было из года в год «жить только им» и ни на миг не заинтересоваться металлом, производством, техникой, тем, что составляло смысл его жизни! Нет, она «не жила им»! Она жила возле него»… И, как дефектный металл порой кажется доброкачественным, до проверки его нагрузкой, так и их семья казалась ему благополучной до этих дней испытания.

Катя продолжала жаловаться, а Бахирев, ошеломленный открывшейся ему трещиной, говорил себе: «За полчаса не расскажешь ей о том, чем жил всю жизнь. Что же теперь делать? — Он невесело усмехнулся. — Может быть, читать ей лекции о советском тракторостроении?»

У него не было времени не только на лекции, но и на то, чтобы поесть и поспать спокойно. Он вытащил из портфеля кипу материалов и сказал жене:

— Возьми себя в руки, Катя. Я поступаю так, как нахожу нужным. А сейчас я сяду работать до утра. Прошу тебя, если уж ни словом не можешь помочь, хотя бы не мешай.

Утром он вызвал к себе начальника ОТК Демьянова, Маленький, белобрысый, некрасивый Демьянов вошел враскачку, словно шагал в шторм по палубе. В длинных руках он, как всегда, вертел что-то. Бахирев знал, что раньше он работал токарем на заводе, потом Вальган взял его в шоферы и дал возможность окончить без отрыва от работы институт. Не так давно прежнего начальника ОТК убрали за строптивость, а вместо него назначили Демьянова.

Еще и сейчас в напряженной шее Демьянова, в осторожных и ловких движениях его пальцев, в каких-то неуловимых жестах, поворотах угадывался старый рабочий.

— Товарищ Демьянов, — проговорил Бахирев, — я должен сказать вам, что на мой взгляд вы не выполняете своих функций.

Демьянов сидел не двигаясь, только маленькие смышленые глазки посмотрели вопросительно.

— Я говорю о гильзе, пробке, вкладышах.

— Я предупреждал… Семен Петрович обещал принять меры.

— К июлю?

— Да…

— А до июля вы считаете возможным выпускать брак? Завод должен уважать себя.

— Что, по-вашему, я должен делать?

— Каждый должен честно делать свое дело. Я буду делать все, что смогу. Но в ваших руках есть то орудие, которого лишен я.

— Вы, что ж, советуете… «запереть» программу? — с любопытством спросил Демьянов.

— Иначе мы «запрем» сев на тысячах километров. Демьянов выслушал, не возражая и не соглашаясь. «Ничего не сделает вальгановский шофер, — думал Бахирев. — Знал, знал Вальган, кого поставить начальником ОТК! Разговор — так, для очистки совести».

Днем Бахирева вызвали на совещание в горком. После совещания, когда он, вернувшись, вошел в кабинет, на пульте горел красный сигнальный свет.

Бахирев позвонил в диспетчерскую.

— Что на конвейере?

— ОТК не клеймит гильз, вкладышей, пробок…

«Осмелился-таки!» От неожиданности Бахирев тихо засмеялся в трубку, и диспетчерша закричала:

— Что? Что? Что вы сказали?

Усилием воли он заставил себя сидеть и заниматься очередным делом. Он ждал, что Вальган его вызовет, но вызова не было…

Тянулись минуты, красный глазок звал, но Бахирев упорно не вставал с места…

Вдруг сигнальный огонь погас. Конвейер вновь пошел обычным ходом. Бахирев позвонил диспетчеру.

— Директор приказал взять клейменые детали из фонда запасных частей.

Бахирев знал, что запасных вкладышей хватит ненадолго. Что ж будет дальше?

Он продолжал работать. Шли часы. Никто не входил в кабинет, никто не звонил ему, как будто он уже стал парией, отторгнутым от жизни завода. Общее молчание было отзвуком директорского гнева. Не звонил и Демьянов. Ненадолго хватило вальгановского шофера! Итак, еще одно поражение.

И вдруг снова вспыхнул красный сигнал. Бахирев рывком снял трубку.

— Что опять на конвейере?

— ОТК сошел с ума! — По отчаянному голосу диспетчера Бахирев понял, какой переполох сейчас на заводе. — Конвейер встал по вкладышам!

Тогда он пошел в сборочный.

Конвейер стоял. Остановка его была противоестественна, как остановка реки. Безжизненно повисшие тросы, люди, отхлынувшие от конвейера, безалаберность цеха — все то, что было признаком бедствия и требовало немедленного вмешательства главного инженера, сегодня было вызвано им самим.

Конвейер стоял. Одинокий среди общего волнения, обходимый всеми, как чужой, как чумной, как помеха, как причина бедствия, Бахирев шагал вдоль замершего конвейера. С новым приливом горечи он обдумывал все, что таилось за этой остановкой, за «гильзой — пробкой— вкладышем»… «Дело не в них, — думал он. — В странах капитала существует конкуренция. Тот, кто выпускает плохие и дорогие вещи, разоряется и гибнет. У нас никому не грозит гибель и разорение. Что же, значит, можно делать плохие вещи? Почему же мы терпимы к людям, которые пользуются благом и преимуществом так, что благо превращается во зло и преимущество — в изъян?..»

Им овладело чувство, похожее на то, которое в детстве заставляло его кидаться на помощь товарищу, уязвимому не от слабости, но от чрезмерного доверия и чистоты. Высокочеловечная социалистическая система предполагает в людях высокую человечность. Но когда обман за доверие, бесчестие за честность, зло за добро, тогда…

Тогда груды бракованных вкладышей лежат у контрольного пункта. Нечестность людей, превращенная в нечестность вещей. Яростное желание защитить охватило Бахирева. Нет, не во имя конкуренции, не во имя страха, а во имя страны, во имя социализма надо было во что бы то ни стало давать хорошие машины, превосходные машины, лучшие в мире машины.

Конвейер стоял. Но в ту минуту для Бахирева он перестал быть конвейером. Весь он, со всеми его узлами и линиями, стал орудием, которым главный инженер умело или неумело, верно или неверно, но яростно сражался за то, что было свято для него.