Беспамятство как исток (читая Хармса) - Михаил Бениаминович Ямпольский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Закрытыми глазами я вижу, как блоха скачет по простыне, забирается в складочку и там сидит смирно, как собачка.
Я вижу всю комнату, но не сбоку, не сверху, а всю зараз. Все предметы оранжевые (ПВН, 443).
То, что видит рассказчик, — не результат его «непосредственного» (если таковое бывает) восприятия. В «Оптическом обмане» Семен Семенович видит «мужика» только через очки, а не непосредственно глазами. Очки, конечно, не закрытые веки, но они трансформируют видение предмета, пропуская его через «деформирующее стекло». Вся ситуация «Оптического обмана» отчасти напоминает ситуацию «Утра», где видение и невидение, сон и бодрствование также чередуются.
Эрнст Мах, писавший о зрении в конце XIX века, различал «память ощущений» от галлюцинаций. Галлюцинации — это псевдовосприятие образов предметов, которые никогда не были увидены. «Память ощущений» — это всплывание некогда увиденных образов из глубины памяти. Мах, например, рассказывает, что в молодости на грани засыпания постоянно видел яркий узор известного ему ковра. Иногда Маху даже удавалось по собственной воле трансформировать образы, всплывавшие перед его взором. Так, он смог однажды превратить лицо в череп. Он же описывает феномен псевдовосприятия, чрезвычайно сходный с тем, который Хармс описал в «Утре»:
Вот какое странное явление часто случалось со мной на протяжении нескольких лет. Я просыпаюсь и лежу без движения с закрытыми глазами. Перед собой я вижу покрывало со всеми мелкими складками на нем, а сверху на покрывале во всех деталях я вижу свои неподвижные и неменяющиеся руки. Если я открываю глаза, оказывается либо довольно темно, либо светло, но покрывало и мои руки лежат иначе, чем мне они только что виделись[274].
Эти два видения — одно с закрытыми глазами, одно с открытыми — связаны между собой. Первое — видение памяти, образы которой проникают в область псевдовосприятия. По существу, речь идет о взаимоналожении прошлого и будущего обликов одного и того же объекта. Восприятие настоящего момента заменяется воспроизведением образа, растянутого во времени.
Мах отнес к сфере «памяти ощущений» фантазматические следы на сетчатке, возникающие тогда, когда актуальное восприятие ослабляется:
Фигуры, которые, как нам кажется, мы тогда видим — если они, конечно, не создаются прямым участием внимания в отборе или комбинировании отчетливо воспринимаемых пятен, — безусловно, не производные репрезентации; это, по крайней мере отчасти, спонтанные фантазмы, которые на время своей манифестации и в некоторых местах начинают управлять процессами возбуждения в сетчатке[275].
Олейников считал себя знатоком «эндоптического зрения». Он пытался проанализировать происходящее у него в глазу, наблюдал за пятнами, помутнениями и искрами. При этом его особенно интересовало движение этих ничего не представляющих пятен:
Искры совершают непрерывное движение, как туча мошек вечером перед хорошей погодой. <...> Н. М. [Олейников] на основании различия движений этих телец и их размеров (он вычислил их), устанавливает, что видит человек в своем глазу. Он считает также, что пятна находятся довольно далеко от дна глаза, это сгустки в стекловидном теле, они поворачиваются вместе с глазом и уплывают из-за стремления уловить их в центр зрения. Искры или светлые точки, наоборот, обладают самостоятельным движением (Логос, 13).
Движение глаза и движение иллюзорных точек и пятен связаны с самой сущностью зрения. Чтобы обнаружить предмет, наш глаз должен двигаться по нему, сканировать его. Неподвижный глаз — слеп. Точки и искры — это следы памяти восприятия, как памяти движения. Но всякое движение — это установление последовательности и, следовательно, предполагает наличие времени.
Еще Лессинг, относивший живопись, в отличие от поэзии, к пространственным, а не темпоральным искусствам, был вынужден признать условность такой чистой пространственности:
Каким образом достигаем мы ясного представления о какой-либо вещи, существующей в пространстве? Сначала мы рассматриваем порознь ее части, потом связь этих частей и, наконец, целое. Чувства наши совершают эти различные операции с такой удивительной быстротой, что операция эта сливается для нас как бы в одну, и эта быстрота безусловно необходима для того, чтобы мы могли составить себе понятие о целом, которое есть не что иное, как результат представления об отдельных частях и их взаимной связи[276].
Друскин в трактате 1934 года «Движение» высказывает сходные мысли и увязывает движение и восприятие с дискурсивной линейностью:
Осматривая, не перехожу ли от одного к другому? Если же перехожу, то это движение. Таким образом, осматривание неподвижной последовательности есть движение. Может ты скажешь: ты осматриваешь, а другой не осматривает, он видит сразу. Но если он видит сразу, он не видит последовательности. Он видит одно. Поэтому нет последовательности, если кто-либо видит сразу. <...> Но, может быть, есть неподвижная последовательность, которую никто не видит? (Логос, 99-100)
Что такое эта «неподвижная», невидимая последовательность, как не последовательность, зафиксированная в памяти. Движение глаза растягивает предмет во времени. Тем самым предмет уже преобразуется, он перестает быть тем, чем он «является» в настоящем. Восприятие предмета во времени, заданном движением глаза, преобразует его в нечто иное, в иероглиф предмета, в подобие слова, вытянутого в цепочку. Сам же предмет, как нечто единое и неизменное, как бы исчезает из поля зрения, преобразуясь в невидимую, «неподвижную последовательность». Неподвижная последовательность невидима по определению.
Липавский в собственных «Разговорах» рассуждает о роли движения в преобразовании видимого мира, например в восприятии перевернутого мира на сетчатке:
Вверх-вниз: это только отношение к движению тела или руки, оно определяется ориентировкой по уже известным по положению предметам и движению глаза. В том случае, когда этими признаками пользоваться нельзя, возможна ошибка. Это подтверждает опыт с булавкой: ее подносят так близко к глазу, что видна уже не она сама, а ее тень, падающая на дно глаза; и она видна в перевернутом виде (Логос, 10-11).
Отмеченное Липавским явление только кажется парадоксальным. Предмет «как он есть» — булавка, поднесенная к глазу, — исчезает и предстает в перевернутом и теневом обличии, как только мы извлекаем его из контекста, то есть изолируем его из некой предметной последовательности. Только пропущенный сквозь призму движения, временной растяжки мир становится нашей «реальностью».
2
В 1937 году Хармс написал текст «О том, как меня посетили вестники». Вестники, придуманные Липавским и ставшие в дальнейшем постоянной темой размышлений Друскина, — это умозрительные существа, сходные с ангелами, они живут в некоем мире, соотнесенном с нашим, но нам недоступном. Одна из
