Беруны. - Зиновий Давыдов

Белый, не посеревший ещё от дождей и времени мосток был на просмоленных стояках перекинут через ручей, мутный и говорливый, как и тот – на острове, на Малом Беруне. Ещё года не прошло, как спаслись они оттуда, и вот теперь снова ищут спасения от новой беды.

Под мостом была сырость и тень. Беглецы прижались здесь к какой-то полусгнившей загородке, которою зачем-то забран был обрыв на берегу. Сердце стучало в каждой из четырех грудей, как копыта приближавшейся погони.

Через минуту мост задрожал, словно под грохотом обвала. Потом конские копыта опять горохом рассыпались по дороге, замирая в отдалении. Ванюха высунул голову и разглядел белые банты на драгунских[69] шляпах и синие с красными воротниками плащи.

– По наши души, – молвил Семен Пафнутьич, бледный и сразу почувствовавший зяблость во всем теле под легким кафтаном и в ногах, обутых в измочаленные лапти.

– Ищут в тундре дыму, – буркнул Степан.

И они снова умолкли, прислушиваясь к шороху травы по бережкам, к воробьиной перебранке на мосту над их головами и к звонким переливам ручья внизу, у ног.

Но Семену Пафнутьичу суждены были в этот день великие потрясения. Он стоял, расставив широко ноги, прислонясь к загородке и зажав в руке хворостинку. И когда наклонился, чтобы заткнуть выбившуюся из лаптя онучу, то обмер, и начавший проходить озноб снова мурашами забегал у него под рубахой. Внизу, под ногами Семена Пафнутьича, между полученными им взамен сапог разбитыми лаптями торчала человеческая голова, огромная, кудлатая, уткнувшаяся лицом в землю, в щепки, в глину, в прах. Семен Пафнутьич почувствовал, что никогда больше не разогнуть ему спины и таким вот крючком придется ему отныне ходить по свету, если дано ему будет пережить эти дни, полные удивительных дел и сулящие ещё кто знает какие беды.

Но Семен Пафнутьич печалился о своей скрюченной в дугу спине понапрасну. Потому что не успел он ещё себе представить, на костыль или на палицу будет он обеими руками опираться, катясь по земле, как казавшаяся мертвой голова сама собой повернулась и глянула нагнувшемуся Семену Пафнутьичу прямо в лицо своими белесыми глазищами из-под нависших бровей. Семен Пафнутьич сразу разогнулся и в лапте, из которого совсем вылезла онуча, отбежал в сторону.

А голова тем временем зевнула и плюнула вверх, шлепнув плевком в мостовой настил.

Тимофеич уже стоял рядом с Семеном Пафнутьичем и недоуменно глядел на голову, которая продолжала зевать и шлепать плевками. Степан заглядывал в щели загородки, откуда, из отверстия внизу, торчала голова. Ванюха следил за летевшими вверх плевками, которые один за другим шлепались в мост. Голова была клеймена[70], хотя, должно быть, давно и не совсем удачно. Под слоем грязи на красной роже и под бурой щетиной Ванюха смог разобрать водянистые зеленоватые буквы: В – на лбу, О – на правой щеке и Р – на левой.

– «Вор», – прочитал Ванюха вслух.

А владелец клейменой головы протащил до половины свое туловище вместе с руками из отверстия в загородке и стал, лежа на спине, подбрасывать зерневые кости[71], ловя их на лету и пощелкивая ими в руках.

– Ну и жох!.. – вырвалось наконец у Тимофеича, пораженного столь мастерской игрой зерновщика, подбрасывавшего свои костяшки с искусством ярмарочного жонглера.

Но тот стукнул напоследок костяшкой в настил моста, поймал её и перекинулся на живот.

– Подходи! По алтыну на кон!

– Ну и жох!.. – даже присел от восхищения Тимофеич.

– Из мошенничков будете, ваше степенство? – справился Семен Пафнутьич, зло поглядывая на перепугавшего его до смерти клейменого оборванца.

– И вор и тать[72] на твою же стать,– ответил тот.

Семен Пафнутьич зашипел и присел на пенек у самой воды переобувать лапоть, из которого совсем выбилась непослушливая онуча.

– Хороша ли квартира? Зимой не дует? – спросил Степан.

– Хоромы неплохи, – ответил оборванец, – хоть какому герцогу под стать; только пыль да копоть, притом нечего лопать.

У Степана живот подвело. Он вспомнил, что за весь день не было у него во рту маковой росинки, но нашелся всё же ответить беспечальному стихоплету:

– Вам, ворам, просто: тяп да ляп – клетка, в угол сел – и печка.

– И то, – согласился клейменый. – Табачку не держишь?

Тут и у Тимофеича заныло сердце. Он полез искать трубку, но ни трубки, ни кисета не было с ним. Остались ли они в остроге или и эту мелочь выграбил Бухтей?

А у подмостного жильца были в руках уже карты. Тузы, валеты, короли веером рассыпались в его пальцах, распускались павлиньими хвостами и, точно по приказу, шурша, летели обратно, притаиваясь в смирной колоде. Клейменая голова готова была в какую угодно игру: в ломбер, кучку, марьяж, никитишну, ерошки, три листика или хоть в дурачину.

– «Карты подрезные, крапом намазные...»[73] – пропел ему Степан из воровской же песни.

И тогда короли и козыри, двойки и тройки, черви, трефы, пики, бубны, только что кружившиеся в руках клейменого в пестром танце, испуганно метнулись в сторону и все сгинули сразу, словно их и не было вовсе.

С набежавшим ветерком цокот копыт стал снова слышен с той стороны, куда недавно умчались полицейские драгуны. Оборванец быстро убрал туловище вместе с клейменой головой в свою нору, которую прикрыл деревянной заслонкой.

Беглецы опять прижались к загородке и стали слушать медленно приближавшееся ржание лошадей и голоса всадников; те возвращались шагом, перебрасываясь словами. Мост был невелик, но драгуны ехали по нему долго, будто даже не час и не день, а, как могло беглецам показаться, столько, сколько прожил на Малом Беруне Тимофеич. Конские копыта били гулко в доски над головами беглецов, которым не слышно было, о чем говорили солдаты. Но как кончилось страшное шестилетнее заточение на Малом Беруне, так приходил конец и нескончаемому, казалось, прохождению небольшого драгунского пикета через малый этот мост.

Уже голова пикета миновала середину моста, уже последние лошади, может быть, одними только задними ногами добарабанивали возле перилец. Но двое драгун зачем-то застряли посредине, и один даже слез с лошади. Он возился с седельными ремнями, подтягивал подпругу, поправлял чепрак, а другой в это время хлестал плеткой по своей лошади, которая взвивалась вверх и бросалась из стороны в сторону по всему мосту.

«Что, как вздумает коня поить?..» – мелькнуло у Степана.

Да нет! Ручей был мутен от вчерашней непогоды, и холеная драгунская лошадь отвернет морду от этой ржавой воды.