Учебные годы старого барчука - Евгений Марков

— Не бойтесь, не бойтесь, почтеннейший Кирилл Петрович, не будет ничего, — нисколько не смущаясь, защищался Лихан. — Это ему в первый раз в диковинку, обойдётся, привыкнет… Разве первый такой-то? В чужой монастырь с своим уставом не ходят… Да и что ж мне с ними прикажете делать, с этим дубьём тупоголовым?

— Ну уж вы начнёте… Можно бы и другими мерами… Нельзя же так, — уже гораздо уступчивее настаивал директор.

Так и кончились ничем его увещевания. На следующий урок коленопреклонённая толпа кругом кафедры стояла ещё гуще, и затрещины неисправимого Лихана раздавались ещё громче в пустынном коридоре, по которому, заложив руки в карманы панталон, с философским спокойствием шагал ничему не удивлявшийся Василий Иванович.

Князь и генерал

…Но вот и он познал величия предел:

По стогнам города уж он в отваге дикой

На дрожках не сидит, как некогда сидел

Несомый бурею на лодке Пётр Великий!..

Нежданное посещение нашего латинского молебна сиятельным попечителем не осталось втуне. В первую же субботу, когда мы лениво строились в коридоре, чтобы идти в церковь к всенощной, и наше нестроенное мальчишечье стадо шумело и галдело, как распущенная отара овец, с трудом приводимое в какой-нибудь порядок раздражёнными окликами поляка Нотовича и немца Гольца, в просторечии известных у нас под более краткими кличками «пшика» и «штрика», — в прихожей неожиданно появилась высокая лысая фигура директора.

Видеть директора в неурочный день и час, да и вообще видеть директора была такая редкость для нас, что не только мы, даже наши надзиратели пришли в удивление и беспокойство. Директор Румшевич, угрюмый, необщительный серб, не имел никаких, даже отдалённых, связей с педагогикой, занимался и интересовался ею так же мало, как китайским языком. В то блаженное время директорами посылали всякого мало-мальски образованного человека в известном чине, с известною суровостью взгляда, особенно если он хотя косвенно был помазан учёностью или словесностью. Наш Румшевич, как гласила пансионская хроника, раза три напечатал в каких-то «альманахах» стишки в антологическом духе, и считался поэтому и учёным, и литератором, и eo ipso, конечно, педагогом.

Какие это стихи, теперь уж я твёрдо не помню, хотя в своё время вся гимназия знала их на память. Мерещится мне только первая строфа, очень нас интриговавшая своим таинственным смыслом:

Минвана, Минвана, дни быстро бегут,Они улетают, они унесутИ резвую радость весёлых харит,И яркую младость румяных ланит…

Нас совсем сбивало с толку, кто такая эта Минвана. Шестиклассник Кумани, коротенький плечистый трубокур с преждевременным басом в горле, с вечными угрями на лице, тоном непогрешимости сообщил мне в интимной беседе снисходительного мужа с глупым ребёнком, что Минвана была просто кухарка, возлюбленная директора, что он это наверное знает, что он её даже несколько раз видел.

Но так как я твёрдо знал, что такого христианского имени не существует, и так как, в противуположность грубому реализму Кумани, я был гораздо более склонен ко поэтическим объяснениям всего происходящего в мире, то в глубине души разделял убеждение пансионного большинства, что Минвана была красавица далёкой неведомой Сербии, предмет юного увлечения нашего лысого Юпитера. Насчёт харит тоже был сделан подобающий розыск и, при всей туманности наших мифологических сведений, всё-таки всем стало ясно, что хариты, воспеваемые нашим директором, как ни верти, были тоже юные девы, да ещё совсем голые, как добавляли специалисты, почему-то думавшие, что на Олимпе не полагается бренных одежд.

Всё вместе — все эти Минваны, Хариты, ланиты, — невольно заставляли нас приходить к не совсем выгодным заключениям насчёт направления мыслей нашего верховного воспитателя, и с помощью апокрифических анекдотов Кумани и ему подобных про не вполне мифическую кухарку сложили в наших головах довольно скандальное представление о таинственном образе жизни нашего молчаливого и грозного начальника.

Впрочем, это не мешало нам трепетать одного его взгляда, точно так же, как не мешало ему самому безмятежно проводить своё время с Харитами ли, с Минванами ли, с кем только ему хотелось, — в казённом доме старой гимназии, где он важно расчёркивался по утрам под циркулярами штатным смотрителям уездных училищ, составленным правителем его канцелярии, и откуда он являлся к нам в гимназию, как deus ex machina, один раз в два месяца, и то только при каких-нибудь чрезвычайных происшествиях.

Мы все застыли в ожидании чего-то необыкновенного.

Новый наш инспектор Густав Густавович Шлемм, извещённый опрометью кинувшимся солдатом, уже сбегал с лестницы, красный от волнения, застёгивая на ходу вицмундир, смущённый тем, что начальство захватило его врасплох, не у своего дела.

Директор был этот раз особенно торжествен.

— Здравствуйте, дети, — сказал он густым басом, не проясняя обычных морщин грозного чела. — Его сиятельство господин почётный попечитель наш, который посетил недавно нашу гимназию, поручил мне пригласить лучших воспитанников пансиона к нему в гости на завтрашний вечер. Я вас прошу, Густав Густавович, назначить по три хороших ученика из каждого класса, прежде всего тех, которые на красной доске. Я надеюсь, дети, что вы покажете себя достойными той чести, которой его сиятельство удостоивает наше заведение, и не уроните его репутации. Вы должны вести себя вежливо и прилично… Кланяться, как следует… Отвечать, не конфузясь… Это ваш же попечитель. Вам нечего его смущаться.

Густав Густавович назвал лучших учеников. Директор вызывал к себе и оглядывал каждого.

— Экой мешок! Что тебя, сеном, что ли, набили? Чего горбишься, как старуха? — недовольным голосом ворчал он, бесцеремонно повёртывая во все стороны каждого из нас. — И какие это вы им куртки понашили! Хомуты хомутами, никакого вкуса и приличия… Оборванные все! Ведь всё-таки дети дворянские, а не бурсаки.

Он, казалось, в первый раз увидел, какое платье носят воспитанники его гимназии.

— Мы их завтра в новые мундирчики оденем, Кирилл Петрович, — успокоивал его Густав Густавович. — У меня есть двадцать штук ещё ненадёванных, с иголочки, и сукно очень тонкое.

— Да ведь и вправду, — спохватился директор. — Но всё-таки этих увальней невозможно посылать… Медвежата чистые… Ну что ты в землю уставился? Украл, что ли, у кого, что глаз поднять не смеешь? — сердито крикнул он на Порунова, который вместе с Дубовицким, Калиновским и некоторыми другими неуклюжими хохлами был отставлен им в сторону от других «хороших учеников». — Выберите, по крайней мере, кого-нибудь поразвязнее! — недовольно обратился он к инспектору. Что вы мне всё хомяков каких-то под нос суёте… Осрамить заведение хотите? Ведь это не школа кантонистов!

Директор наш держался мудрого правила распекать и взыскивать без всякой церемонии, как только он являлся зачем-нибудь в гимназию. Хотя эти визиты были и очень редки, но зато спасительный страх его появления постоянно висел в воздухе нашей гимназии и неотлучно пребывал в сердцах инспектора, учителей, надзирателей, эконома, служителей, как страх суда Божьего.

В конце-концов отобрали под титулом «лучших учеников» самых бойких и чистеньких, которые умели войти и поклониться прилично, и говорили не тем ворочающим камни пырятинским наречием, которого держалось большинство наших гимназических запорожцев. Вечный единичник Гадалей, с своей беспечно розовой мордочкой, и лентяй-третьегодник Арбузов, опытный ухаживатель за губернскими барышнями, понравились директору больше всех и стали во главе счастливых избранников.

Мы с Алёшей тоже попали «одесную», но внутри души всё-таки были глубоко обижены незаслуженным оскорблением нашего приятеля Порунова, которого с позором, как нечестивое козлище, на глазах всего пансиона отослали «ошую». Ему поставлено было в вину именно то, за что мы все благоговели перед ним, что нас всех приводило в искреннюю зависть, — его гайдамацкая грубость и его ухватки степного дикаря.

Весь вечер субботы и всё воскресенье только и было толков и помыслов, что о предстоящем торжестве. Арбузов самонадеянно уверял всех, что «там» непременно будут танцевать, что без танцев «у аристократов» никогда не бывает вечеров, что он это отлично знает, потому что столько раз бывал «в самом высшем свете». Его особенно утешало то, что, по его мнению, все мы должны будем осрамиться, кроме его одного. Он один танцует по-настоящему, как большой, и все крутогорские барышни будто бы без ума от его ловкости и его любезности. Он и по-французски болтал совсем бойко, и, оказалось, имел в запасе белые лайковые перчатки и чёрный шёлковый галстучек, тщательно хранившиеся в сундуке цейхгауза, откуда он их теперь торжественно вынес. Этим он подавил нас окончательно, и мы слепо уверовали в его полнейшую великосветскость и в неминучее торжество его на княжеском вечере.