Случай Растиньяка - Наталья Миронова

Тимур вернулся со своими аккомпаниаторами. Многие писали ему записки из зала. Катя тоже вынула из сумки блокнот, оторвала чистый листок и что-то написала. Записку передали на сцену.

–  «Спойте, пожалуйста, «Иные времена» для моего друга, – прочитал бард. – Он любит Галича, а вас сегодня слышит в первый раз». – Дав залу отсмеяться, он улыбнулся и добавил: – Ладно, я спою. Приводите побольше друзей.

И он запел:

А бабка все плачет, что плохо живет —Какой неудачный попался народ!Отсталая бабка привыкла к узде:Ты ей о свободе, она – о еде.Ты что же не петришь своей головой:На всех не разделишь продукт валовой!

–  Это ты? – прошептал Герман, пока публика хлопала. – Ты записку написала?

–  Я, кто ж еще? Тебе понравилось? Песня понравилась?

–  Потрясающе. Ты вообще возьми меня на поруки, а то я жутко темный. Ни в Джотто ни черта не смыслю, ни вот в бардах…

–  Ну почему же? Ты выбрал лучших из лучших.

Они сидели, слушали песни, переговаривались шепотом, но думали об одном и том же. Об этом – о самом главном – не было сказано ни слова. Но Герман исподтишка жадно разглядывал вблизи ее сливочную кожу, полные губы, ямочки на щеках. Глаза в полутьме стали черными и блестели чувственным, прямо-таки вампирским блеском, поэтому она казалась доступной, и ему приходилось сдерживаться, напоминать себе, что на самом деле это она швырнула его взглядом чуть ли не на другую сторону улицы.

Кате тоже приходилось сдерживаться. Она вглядывалась в лицо Германа, такое грозное, опасное, манящее… Насчет вертикальных морщинок на лбу, залегших у самого основания бровей, она оказалась права: они не разглаживались. Но ей хотелось попробовать. Потереть, помассировать их пальцем, прогнать. И еще – провести ладонью по ежику льняных волос у него на голове, по этому короткому ежику, послушно повторяющему форму черепа. Наверняка они колются, эти волосы, стоящие торчком, такие же упрямые, как подбородок. Ладони будет щекотно… Очень хотелось попробовать.

–  Я даже не все слова понял, – пожаловался Герман уже после вечера, когда повел ее домой. – Особенно в этой, где хиппи на хромом ишаке. Что он там писал на стене?

–  «Мене, текел, упарсин». Это из Библии: «Исчислил Бог царство твое и положил конец ему; ты взвешен на весах и найден очень легким; разделено царство твое и дано мидянам и персам».

–  И все в трех словах? – пошутил Герман.

–  Библейские языки очень емкие, – пожала плечами Катя.

«Не идиотничай, – одернул себя Герман. – Хочешь ее потерять?»

Он не хотел ее терять. Он хотел напроситься на кофе. Или пригласить ее к себе.

–  Я просто пошутил, – сказал он вслух. – У меня мама любит Библию читать. У нас в семье сохранилась старинная немецкая, с готическим шрифтом.

–  А кто твоя мама?

–  Ну, сейчас пенсионерка, а когда-то преподавала немецкий в школе.

–  Значит, ты знаешь немецкий? Я когда-то учила в школе, но ничего не помню, кроме «Ich weiβ nicht, was soll es bedeuten» [7], – сокрушенно призналась Катя.

–  А я – «Die Lorelei getan» [8], – утешил ее Герман, хотя на самом деле знал многие стихи Гейне и других немецких поэтов, а уж это, хрестоматийное, тем более помнил наизусть: мама позаботилась.

–  А дома – английский, мне мама с папой репетитора взяли, – продолжала Катя. – С этим полегче, но… видно, неспособная я к языкам.

–  Немецкий язык очень трудный, – сочувственно согласился Герман. – Но у нас в семье… в маминой семье, – уточнил он, – его хранили и, можно сказать, передавали по наследству, как эту самую Библию. И музыке меня мама учила. Мне очень понравилась песня про композиторов.

–  «По классике тоскуя»? – уточнила Катя.

–  Во-во! Ты не думай, я не темный: я их всех знаю, слушаю. «Реквием» Моцарта очень люблю, но слушаю редко. Слишком сильная вещь.

Они проделали весь обратный путь до Арбатской площади. «И что теперь? – задумался Герман. – Машина в Афанасьевском, если приглашать к себе, надо сейчас сказать». Но он не решился. Проводил Катю до галереи.

–  Не угостишь меня чашкой кофе?

Ой, кажется, неправильно он сказал… Не надо начинать с отрицания…

–  Ну почему же, угощу.

Катя прекрасно поняла эвфемизм, но решила не отказывать ему. В галерее имелся запасный выход. Пожарные требовали, да и удобно: новые поступления принимать и просто входить-выходить. Не поднимать же всякий раз тяжелые рольставни, когда галерея закрыта, а хозяйке, допустим, надо отлучиться?

Она отперла сейфовую дверь, зажгла свет и торопливо набрала на щитке код охраны.

–  Кухня у меня наверху.

Герману до того любопытно было взглянуть на ее жилище, что он ненадолго забыл даже о снедавшем его желании. Они поднялись по незаметной лесенке на второй этаж. Катя и здесь включила свет… и ему показалось, что он попал в филиал галереи. Только здесь нетрудно было выбрать картину по вкусу. А может, и трудно, потому что ему все нравилось.

–  Это все твое? – растерялся Герман.

–  Вот эта – не моя, – Катя кивком указала на огромную картину, занимающую весь простенок в глухом торце комнаты. – То есть моя в том смысле, что мне ее подарили, но это не я писала.

«Ах да, картины пишут», – припомнил Герман.

Картина в простенке была абстрактная, ему такие в принципе не нравились, но в этой явно что-то чувствовалось. Настроение. Динамика. Заряд энергии. Радостная и яркая, она словно заливала комнату светом. И все-таки Герман решительно предпочитал, чтобы на картине что-то было изображено.

Он обернулся и увидел на столе… свой портрет.

–  Это я? – спросил пораженный Герман.

–  Ой! – одновременно вырвалось у Кати. Она напрочь забыла про форматку, прислоненную к вазе с осенними астрами на столе, а теперь смутилась до слез. – Это я так… по памяти набросала, – пролепетала она. – Извините.

–  Да за что ж извинять-то? И мы что, опять перешли на «вы»?

–  Нет…

–  Катя, я польщен до чертиков. Не думал, что моя физиономия может привлечь художника.

–  Ошибаешься. У тебя впечатляющая внешность. – Катя заставила себя улыбнуться.

–  Напрошусь на портрет. Надеюсь, ты дорого берешь.

Чтобы снять неловкость, Герман прошелся по комнате, посмотрел остальные картины. Их было всего четыре: один натюрморт, два пейзажа и карандашный портрет какого-то благообразного старика.

–  Прямо Леонардо да Винчи! – восхитился Герман, помнивший по многочисленным иллюстрациям автопортрет великого мастера.

–  Ну, до Леонардо да Винчи мне еще ехать и ехать, – усмехнулась Катя, – но это портрет моего учителя, деда Этери. Его звали Сандро. Сандро Элиава. Он тоже был великим художником. Ты тут осмотрись, я пока кофе сварю.