Хроники забытых сновидений - Елена Олеговна Долгопят
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Прекрасный чай, Зина.
Век бы слушала его голос.
– Яичко съешь. В мешочек. Самое полезное. Деревенское, на рынке беру, магазинные рыбой пахнут, и желток белый, как рыбий глаз.
Он рассмеялся. И она рассмеялась. Эхом.
– И кур я только на рынке беру. Полтора часа варю бульон на тихом огне. Как-нибудь попробуешь. Коньячку хочешь? Грамм пятьдесят всем можно.
Уснули в обнимку. А проснулась Зина (прежде будильника), нет никого в руках, улетела птичка. Как будто и не держала. Запах остался, да следы в прихожей. Где-то в грязь наступил, уже засохла.
Вечером он ждал у служебного входа, сигарета тлела в пальцах.
Она как чувствовала – торопилась, но сумку на этот раз прихватила, уже не стеснялась, воображала, что приготовит к ужину. Мясо по-французски? Лук, говядина (прекрасная вырезка), сыр (советский), майонез, духовка. И картошечки отварит. Милое дело.
Каким-то чудом она всегда знала, когда можно тащить сумку, а когда лучше оставить, так как он позовет гулять и они дойдут до проспекта, сядут в троллейбус и покатят в центр. В троллейбусе он возьмет ее за руку, как маленькую, и будет держать.
Иногда он водил ее в кино на странные немые фильмы (один из них назывался «М»), всегда черно-белые, как будто их снимали в тревожном лунном свете. Она всегда засыпала. Он будил ее поцелуем (в ухо), как принц спящую красавицу. Но чаще всего они бродили по городу, из одной улицы в другую (она и не пробовала запоминать). В дальних переулках всегда было тихо, и город различал их шаги.
Она никогда, ни единого раза, не слышала, как он встает (под утро?), собирается и уходит. В миг самого сладкого, самого глубокого ее сна.
Жизнь ее наполнилась.
– Ты прям помолодела, – завидовала кассирша.
Ей хотелось побольше выведать про Зинкиного ухажера (еще она говорила: прихехешника), но Зинка не могла утолить ее любопытство, так как ничего толком не знала. То ли учится, то ли работает, то ли всё вместе.
– Староват он уже для учения. Не знаешь, сколько ему лет? Спроси. Поинтересуйся.
Но рядом с ним Зинка забывала все вопросы.
Весь июнь они встречались и начало июля, а 7‑го числа утром Зинка проснулась в ужасе от предчувствия (знания), что ни сегодня, ни завтра и, может быть, никогда его не увидит. Он не придет. А где его искать, она не имела ни малейшего представления.
И так ей было без него скучно, тесно, что невозможно терпеть, и она принялась его искать. Но как искать в таком большом городе человека, про которого ничего не знаешь (хотя кажется, все, все знаешь), кроме имени, и очень может быть, что это его имя придумано только для тебя, что все другие зовут его иначе.
Зинка не брала продукты; кассирша поначалу радовалась, семейство у нее было большое, прожорливое, но скоро начала обезумевшую Зинку жалеть и уговаривать забыть Этого (такое кассирша присвоила ему имя – Этот) и взять с собой хоть рыбку.
– Лосось копченый, когда у нас был копченый лосось? Ты понюхай, а. Дома. С картошечкой. Да под водочку. Девчонок своих позови в гости. Расслабитесь.
Нет. Конечно, нет. Видеть их (любопытных, жадных до чужой боли) никак не хотелось. И Зинка моталась после работы по Москве.
Начало пути всегда было одно, всегда то, с ним общее. Пешком мимо трамвайного парка (узкая улица, старые, повидавшие жизнь тополя), проспект, остановка, троллейбус. Она высматривала его в каждом пассажире, в каждом прохожем. Иногда ей слышался его голос, и она не могла сообразить, откуда он раздается. Оглядывалась потерянно. Троллейбус пересекал Садовое кольцо, пассажиров оставалось немного, Зинка выходила, оглядывалась и брела куда глаза глядят. По большим шумным улицам они не ходили, и Зинка выбирала глушь, переулки с корявыми тротуарами, с вросшими в древнюю землю домами, иногда по самые окна. Московские переулки путали, кружили, шли то вверх, то вниз (то покажут церковку с синим куполом, а то спрячут). Были они здесь, не были, Зинка не знала, не помнила. Останавливалась, ждала, вдруг он выйдет из-за угла. Появится.
Как-то раз она забрела на крохотную площадь, и площадь как будто ей подмигнула. Зинка была здесь. С ним! Не единожды видела Зинка этот дом со львами (каменные их лица смотрели с фасада не меньше сотни лет, почти вечность).
Зинка осторожно пересекла тихую улочку. За углом стенд, а на стенде афиша. Человек изображен, он оглядывается, а на черной его спине намалевана страшная буква. М. Отчего она страшная? Оттого ли, что он эту букву не видит? Оттого ли, что он в смятении, как будто слышит за собой шаги, оборачивается в пустоту? Ужас на круглом лице.
Билет недорогой, 35 копеек, на последний вечерний сеанс. В буфете подают кофе в маленьких чашках. Ей досталась с трещиной. Едва заметная трещина, с паутинку толщиной. Кофе горячий, пить невозможно. Стоит чашка перед ней на столике, а столик в углу, за фикусом, все мизерное фойе оттуда видно. Нет его, нет.
Три раза ходила она смотреть этот фильм, как в засаду, как будто ловила на живца, и на четвертый раз молитвы ее были услышаны. Сидела она не так удачно, столик за фикусом оказался занят, пришлось устроиться на виду, возле стеклянной витрины, так что он увидел ее мгновенно. Не смутился, не поздоровался, не кивнул. Конечно, он был не один. Спутница его густо намазала губы, и Зинка ничего не видела, кроме ее кровавого рта. Вампирша, так сразу окрестила. И еще почему-то: парикмахерша. Он взял вампирше-парикмахерше лимонад. Та оставила на краю стакана багровый след.
– Приглашаем в зрительный зал, – сообщил всегдашний приятный ровный голос.
Сидели они в одном ряду, тут Зинка не прогадала. Он брал билеты исключительно на последний ряд в середину. Через кресло от него Зинка сидела. Через пустое кресло. Через пробел (через прочерк; ничего белого не было в этом промежутке, только черное). Можно было протянуть руку и коснуться его руки. Но Зинка сидела смирно. Не сводила невидящих глаз с экрана.
Весь город охотился на М, охотился на убийцу, на Крысолова, змеиным свистом приманивающего детей. Дети обречены. Город обречен (город без детей). Нет, обречен М.
Сеанс окончен. Зажегся, ослепил, пробудил свет. Они поднялись. Начали пробираться к выходу. Зинка смотрела вслед. Она сидела, пока не осталась в зрительном зале одна. Пока кто-то не заглянул и не сказал:
– Ночевать собралась?
Она знала, больше его не
