Богдан Хмельницкий в поисках Переяславской Рады - Александр Андреев

Гениальный казацкий гетман постоянно выигрывал у неповоротливого даже в государственной беде польского сената, который, впрочем с помощью Хмельницкого, с трудом пытался сообразить, насколько опасен для них этот новый мятеж смешавшихся с запорожцами казаков. Забыв, что пленный Хмельницкий должен быть уже повешен в Варшаве, сенаторы от своего большого ума стали распространять слухи, что вождь восстания – уродзонный шляхтич герба Абданк, который вот-вот предаст поверивших в него посполитых и казаков, и надо его, этого пана, тут же сместить из гетманов Войска Запорожского.

Из Белой Церкви тут же последовал четкий и ясный ответ всеобщему польскому сейму, неудачно попытавшемуся в шестьсот шестьдесят шестой раз сделать умный вид: «Мой отец – шляхтич из Галичины, а мать – чигиринская казачка. По статуту Речи Посполитой 1505 года шляхтичем считается только сын матери-шляхтянки, а будущий сын шляхтича и казачки лишается шляхетских прав уже со дня их свадьбы». Через несколько дней посланцы из Варшавы передали в Белую Церковь ханжеское предложение о мире канцлера Оссолинского, присланное, само собой, без согласования с сенатом:

«Прошедшее предадим забвению. В междоусобной брани славнее для победителя влагать в ножны меч свой, нежели обнажать его на новое поражение.

Хмельницкий! Не оскорбляй величия божьего, не нарушай спокойствия общего, отошли татар в их улусы, распусти казаков, отправь послов в Варшаву с перечислением своих обид, удостоверь Жечь Посполитую в верности и впредь не изменяй ей!»

Хмельницкий, не имевший в Речи Посполитой никого равного себе в использовании политической интриги и приемов информационно-психологического противодействия, всегда говорил своим полковникам-побратимам, что «использовать силу нужно только тогда, когда бессильна хитрость». Он тут же начал переговоры с Варшавой, дающие ему бесценное время, так необходимое гетману для организации народа-войска в единое целое. Ближайший стратегический советник Хмельницкого Федор Вишняк повез канцлеру и сенату Речи Посполитой требования грозного и славного Войска Запорожского:

«Паны державцы обходятся с нами не как с казаками, а как с рабами, отнимают у нас хутора, сенокосы, луга, нивы, пруды, мельницы. Что панам понравится, то паны у казаков и отнимают, а за это сажают нас в тюрьмы, мучат и убивают. Не оставляют на местах казацких вдов, даже если у них есть сыновья на службе и грабят их без милосердия. Паны забирают у нас волов, коров, сено и хлеб, не пускают нас на Днепр и Запорожье ловить зверей и рыб, отнимают у казаков взятое ими в бою. Жалованье реестровых казаков разворовывается пять лет совсем, о чем все знают, да и раньше недодавалось. Все наши церкви притесняются. Верните привилегии!»

Хмельницкий перехватил направленного к Киселу московского гонца Григория Климова и тут же отправил его назад со своим письмом. Гетман понимал, что Варшава будет напоминать Москве о союзном договоре прошлого года против Крымского ханства, будет порочить его, вместе с татарской ордой готовящего, конечно, нашествие на московские окраины, на Путивль и Белгород и Брянск. В письме Богдан Хмельницкий подробно писал царю Алексею Михайловичу о польском разгроме у Желтых Вод и Корсуни, о том, что Владислав IV, друг казаков, был, скорее всего отравлен магнатами-королятами, о том, что казаки никогда не будут врагами России, а воюют и гибнут вставшие за православную веру: «Дай бог, чтобы всякий враг нашего Войска Запорожского так себе шею сломал, как ныне помог бы нам ляхов поломать».

Богдан начинал собирать союзников вокруг будущей Украины, привлекая к себе вслед за Крымским ханством Московское царство. Он и его полковники прекрасно понимали, что Польская Корона от своей врожденной алчности, никогда не даст Украине даже автономии, а не то, что федерации. Ему был нужен этот официальный отказ навсегда пыхатого сейма о предоставлении юридических прав украинскому народу, который ничего не забывающий гетман будет активно использовать в дипломатических переговорах с врагами-союзниками Речи Посполитой.

В Белой Церкви была объявлена многотысячная общевойсковая рада, которая должна обсудить будущее Украины. Еще ничего было неясно и все совсем туманно и в этот судьбоносный июнь 1648 года коронное будущее украинского народа предъявил казачеству, посполитым, Речи Посполитой и всей Европе короленок, магнат и нобиль Иеремия Вишневецкий, мгновенно превратившийся в Бешеного Ярему.

Лубенский замок князя Иеремии из Вишневца был закрыт от восставшей атаки сотнями частной гвардии его хозяина, сменявшейся каждые четыре часа. От Лубен до Белой Церкви было совсем не так далеко, как хотелось гоноровому панству, и оно усиленно нервничало, запивая страх возможного возмездия бочками алкоголя.

В установленной великолепной мебелью гостиной спокойно-возбужденно беседовали самые знатные пышные шляхтичи из вишневецких земель и сторонники князя-хозяина из варшавского сената и его важнейших комиссий, не забывая прикладываться к никогда не пустевшим чарам с изумительным столетним литовским медом. Среди кресел красного дерева, украшенных инкрустациями и бронзой, в которых сидели гости, стояли чудесные маленькие столики, на которых на золотых и серебряных подносах горой стояли длинногорлые кувшины и сулеи с многоразличными винами, настойками, старками и ратафиями, стоявшие в окружении пузатых чарок и безумно дорогих в XVII веке хрустальных бокалов. В гигантском изразцовом камине, на котором стояли старинной немецкой работы бронзовые часы, горели бесконечной величины березовые стволы и поленья. С потолочного плафона низко опускалась хрустальная люстра с множеством свечей, бросая огненно-желтые блики на пол, весь покрытый роскошным многометровым персидским ковром. Нервный разговор шел уже более часа:

– Хмельницкий предан отчизне, как правая рука человеку, не надо было доводить его до гвалта.

– Предан ли этот хлоп отчизне? Предан, как собака. Как скаженная собака.

– Черт бы побрал всех и меня вместе с ними! Сто дьяболов хлопам рогами в печенку!

– Слова пана грубы, как свиная щетина.

– На бога, панове, разве схизматы могут быть искренними. Они празднословны и лукавы.

– Всех вздернуть. За патлы и в канчуки, лоза и кнут.

– Всех не вздернешь. Мы похоронили их привилеи, но они о них помнят. Усмирить подлое быдло одними кулаками не получится. Если свинье дать волю, она перероет весь свет, а хлоп еще хуже свиньи. Это гадюки, и нельзя допустить, чтобы они опять отрастили вырванные с корнями ядовитые зубы.

– Главное, чтобы шкура быдла никогда не заживала, а то как залечится, ее и дрючками не проймешь, не полопаешь.

– Убить, кончить, покарать тысячи и тысячи хлопов страшными муками, и они больше не поднимутся, им родное ярмо слаще всего!

Иеремия Вишневецкий, с энергичным лицом и злыми демоническими глазами, тонувший в роскошном старопольском костюме с вылетами, как всегда необузданно-возбужденно вещал окружающему его урожденному панству, и эхо его слов-эшафотов катилось по всему бездонному замку:

– На это быдло мы выйдем с псарями и хлыстами. Мы будем травить хлопов псами, растерзаем казацкую сволочь на площади в Варшаве железными медвежьими когтями, прибьем их гвоздями к облитым смолой доскам и спалим на медленном огне. Вперед, хоть по десять хлопских псов на одного шляхетного льва! На погибель всем хлопам-бунтарям и на славу пышному шляхетскому рыцарству!

Огнем и мечем! В пекло схизматов! Мы собьем их с Днепра и Запорожья, как листья с лопуха, вырвем казачеству сердце из груди. Слово гонору! На погибель быдлу! Клянемся шляхетской честью! Я не успокоюсь, пока не вымою ноги в казацкой крови!

Затянувшийся свирепо-никчемный разговор незаметно перешел в поздний ужин, на который разгоряченных собеседников пригласила хозяйка замка, сама Гризельда Вишневецкая, дочь великого коронного канцлера Замойского:

– Zapraszam szanownoe panstwo do stolu. Tu wstistko bardzo smaczne. Panstwo lubie dobrse zjesc.

На вишневецких столах казалось, стоял весь дневной рацион гонорвого панства – sniadanie, druge sniadanie, obiad, podwieczorek, kolacja. На огромных драгоценных блюдах рядами и горами лежали яства, способные накормить обедом сразу целое местечко – многоразличные shynka, boczek, kilbasy, kotlety mielone, sztuka mieso, polendwica, slonina, parowki, ozor, pieczen, nozki w galarecie, flaki, wolowina, wiepzowina, indyki, kury, kaczki, dziki, bigos, frytki, knedle и конечно бесконечная drob, еще вчера летавшая в лубенских окрестностях. Все эти блюда ежедневно и ежечасно, и всегда, и везде, и всюду желала шляхетская душа, но только в соединении с морем спиртного, навсегда окружившего ее: wino biale, czerwone, wodka, koniak, likier, szampan, piwo, sliwowica.

Мать урожденного Михаила Вишневецкого – Корибута Раина, из рода молдавских господарей Могил, была поборницей православия и перед ранней смертью успела объявить проклятие всем членам своей семьи, которые вдруг решат сменить веру. Отец Михала, бесконечно богатый и знатный нобиль, по слухам был отравлен православным священником причастием на исповеди по заказу магнатов-конкурентов. Из-за традиционной подлости королят, маленький наследник с любимой сестрой был подвергнут изгнанию-баниции по фальсифицированному делу о неуплате налогов еще его предками и это, конечно, не сошло с рук очумелой от алчности еще с XVI века Польской Короне. Михаил вырос обычным нравственным уродом, учился в том же знаменитом львовском коллегиуме ордена иезуитов, который с отличием закончил и Богдан Хмельницкий, но умственное развитие принца крови Речи Посполитой не позволило гоноровому и уродзонному нобилю пройти весь курс наук и получить незаслуженный диплом. В 1632 году только что все-таки в память матери сменившей православную веру на католическую, Михал, ставший Иеремией, вернулся в свои бесчисленные волынские, подольские, полесские, полтавские владения. Он украсил роскошью замок в Лубнах и насилиями начал выводить православие на украинских землях, разрушая или перестраивая православные храмы на костелы. Королята, магнаты и нобили хорошо знали цену своему товарищу князю: «Гордый и своенравный князь Вишневецкий мало уважал закон и чужую собственность». Иеремия мог запросто силой отобрать у короленка Казановского город Ромны, а у магната Конецпольского местечки Гадяч и Хорол, даже несмотря на то, что их жены были родными сестрами его супруги.