Темный ангел - Салли Боумен

Эдди взял за руку, но она отдернула ее. Ей придется искать себе прощения, она порвет с этой связью и никогда больше не позволит искушению овладеть ею. Эдди удивленно посмотрел на нее, но Гвен даже не заметила его взгляда. Она пыталась понять, какое наказание может ее ждать, и, борясь с непонятным ужасом, прикидывала, с какой стороны оно явится.

Она не позволит себе сетовать на него. Конечно, нет; она не имеет права облегчать свою долю. Нет, пострадает кто-то из тех, кого она любит. Она лихорадочно стала искать в толпе гостей лица своих детей, своего мужа. И затем, резко повернувшись, устремилась в дом.

– Гвен, куда ты? – окликнул ее Шоукросс.

Гвен не обернулась.

– К Стини, – сказала она. – Я должна увидеть Стини.

Стини и Констанце было предписано оставаться наверху. Бок о бок они устроились на коленках у окна детской. Оно было распахнуто настежь, и они довольно опасно свешивались с подоконника. Стини был полон возбуждения; лицо Констанцы было бледным и замкнутым, они оба глазели в небо, где слабо светилась полоска горизонта.

Няня Темпл, чьи седые волосы поросячьим хвостиком торчали на затылке, укутав их обоих красным фланелевым одеяльцем, волновалась, стоя за их спинами. Когда Гвен, влетев в комнату, схватила Стини на руки, няня взревновала – детская была ее царством.

Гвен стала покрывать лицо Стини поцелуями. Она настояла, что сама должна уложить его в постельку, принести ему стакан молока, подоткнуть подушки, попробовать лобик, одернуть рукава ночной рубашки и подтянуть до подбородка одеяло. Но и после всего ей хотелось остаться: она помнила те ночи, когда просиживала у постели больного сына, полная уверенности, что если отойдет от него, то лишит ребенка своей защиты и он может умереть. Страх, владевший ею в те ночи, снова вернулся. Только когда она убедится, что Стини уснул и у него ровное дыхание, она позволит себе покинуть детскую.

Поглощенная своими страхами, она почти не заметила всеми забытую Констанцу – и то лишь когда няня Темпл настоятельно потребовала, чтобы ребенок отошел от раскрытого окна.

Створки его были захлопнуты, и портьеры задернуты.

– Детям пора баиньки, – сухо сказала няня.

– Спокойной ночи, Констанца, – бросила Гвен, уходя.

Констанца, которая знала, что спать все равно не будет, не стала спорить и отправилась в свою комнату.

– Я сегодня кролика похоронила, – сообщила она няне, когда та разбирала постель.

– Конечно, дорогая, – сказала няня, уменьшая свет ночника. Няня Темпл не любила эту девочку и уже привыкла к ее вранью, поэтому научилась пропускать его мимо ушей.

– Это был крольчонок. Такой серенький, – добавила Констанца.

– Быстренько в страну снов, – строго приказала няня, прикрывая за собой дверь.

Не шевелясь, Констанца застыла в темноте. Она стала хрустеть пальцами. И думать. Тихонько и хрипловато она затянула какую-то мелодию. Она подождет – и явится альбатрос, что прилетает к ней каждый вечер. Констанца увидит, как он описывает широкие круги под потолком; она услышит мягкое биение его огромных белых крыльев. И вовсе альбатрос не несет с собой плохих предзнаменований, как думают некоторые дураки. Альбатрос – ее друг, ее самый лучший хранитель среди всех ангелов.

И еще он очень красив. Каждый день он долетает до края земли и возвращается; каждый день он пересекает все океаны земли. И когда-нибудь он возьмет Констанцу с собой – он ей это обещал. Она сядет ему на спину, а потом устроится между крыльями, чувствуя себя в безопасности, как орешек в скорлупе, – и она тоже увидит мир. Констанца не сомневалась в этом, а пока она смотрела и ждала, полная терпения.

Внизу пробило одиннадцать часов; зажгли канделябры, и гостиная Кавендишей озарилась сиянием. Джейн Канингхэм села за пианино.

Для начала она сыграла то, что от нее и ожидалось: пару мелодичных вальсов и бравурную мазурку, – ту музыку, которую могут себе позволить джентльмены и которую Джейн презирает.

Сначала все слушали, собравшись в кружок, предполагая, что хозяйка дома присоединится к Джейн. У Гвен был приятный голос, и ее репертуар трогал до глубины сердца. Но сегодня вечером Гвен петь отказалась.

Джейн, подняв глаза от клавиш – она наизусть знала эту проклятую мазурку, – увидела, как Гвен стала обходить гостей. Начала она с самых достопочтенных: престарелого герцога и его жены, которые редко показывались в обществе. Затем она перешла к сестре Дентона Мод и сэру Монтегю Штерну, финансисту. Она приветствовала полковников и капитанов, обитателей Сити и брокеров, государственных служащих и политиков. Она подбодрила Фредди и Мальчика, чтобы те разделили общество молодых женщин; со смехом и улыбками она отправила своего мужа и его компанию в курительную и к бильярду. Слово здесь, прикосновение там – Гвен великолепно справляется со своими обязанностями, отметила Джейн.

Мазурка подошла к концу. Теперь Джейн могла играть сама для себя, создавая звуковой фон. Джейн опустила пальцы на клавиши. Она ни на кого не обращала внимания, она была вне внимания общества, предоставленная сама себе. Время от времени, делая паузы между произведениями, она наблюдала за другими гостями, вспоминая комету. Сначала она не смотрела на нее – да и потом тоже, – потому что ее глаза были прикованы к Окленду, как всегда, державшемуся в отдалении, чья фигура со вскинутой рукой и вытянутым указательным пальцем вырисовывалась на фоне неба.

Джейн склонилась к клавишам. Она убедилась, что Окленда нет в комнате и что он не вернулся из сада, хотя, похоже, больше никто не обратил на это внимания. Неважно: никто ее не замечает, и она может позволить себе предаться мыслям об Окленде. Она вспоминала его рыжеватые волосы, которые в свечении, идущем с неба, ореолом вспыхнули вокруг головы. Она подробно перебирала в памяти черты его лица, которое вызывало у нее бесконечное восхищение. У Окленда была бледная, чуть ли не прозрачная кожа. Она выдавала его эмоции, как лакмусовая бумажка. Когда Окленд злился, а она частенько заставала его в таком состоянии, он бледнел; когда же радовался, восторгался или веселился, на скулы ложился легкий румянец. Думая об Окленде, она видела его в непрестанном движении. Он быстро соображал, быстро отвечал, стремительно выносил суждения. Он должен был постоянно двигаться – от одного места к другому, к другой идее, к другому человеку, проекту; общение с ним часто пугало Джейн. Окленд, чувствовала она, по натуре разрушитель; он блистателен, но безжалостен.

Когда Джейн наблюдала за ним в саду, она переживала в себе мучительное борение. Словно что-то жило в ней, дикое и неукротимое, какое-то существо рвалось наружу. Оно крылось глубоко в ней, и Джейн это чувствовала. Это существо – которого, конечно, не существовало, но так она называла одолевавшее ее искушение, – заставляло ее делать дьявольски опасные предположения. Оно распевало ей песни о мире диких страстей, в котором не существуют те нормы и правила, по которым Джейн жила. Там совсем другая Джейн может пренебречь такими скучными понятиями, как долг, благоразумие и повиновение. Она может забыть о страдающем отце и о надеждах, которые возлагает на нее овдовевшая тетя; она может быть… свободной. Помявшись, Джейн закрыла стоящие перед ней ноты. Опустив пальцы на клавиши, Джейн стала играть по памяти. На этот раз ту музыку, что она любила, ибо мелодия не давала успокоительных ответов и ее аккорды не убаюкивали. «Революционный этюд» Шопена. Явно не музыка для гостиной.