Нити разрубленных узлов - Вероника Иванова

В утренних сумерках, жемчужно-серых, туманом проходящих сквозь окна и оседающих на полу, выложенном из лакированных кедровых дощечек, гладких, как стекло, и всегда прохладных, так и манящих пробежаться по ним босиком.

В разгар дня, когда солнечный свет становится невыносимо ярким и глаза не спасает даже густая краска витражей, а золотое божье одеяние и вовсе невыносимо вспыхивает, ослепляя каждого, кто рискнет поднять глаза чуть выше алтаря.

В вечерней тишине, густой и липкой, как пот, еще не смытый с кожи после жаркого дня, в тишине, провожающей шаги последнего служки, задувающего за собой свечи.

Но сейчас, в наступившей ночи, не было ничего, кроме темноты. Ничего, кроме…

Глорис содрогнулся, прогоняя ужасное видение, и еле набрался сил, чтобы ответить:

— За моей спиной бездна.

— А за моей — стена, — сказал бальга. — Я не могу сделать шаг назад, даже если другого выхода не останется. И я не хочу, чтобы назад шагнул ты.

Прибоженный задержал дыхание.

Назад? В эту безжалостную тьму, равнодушно ожидающую жертвоприношения? Она ведь даже не голодна! Да будь в ней хотя бы такое простое и омерзительное, но очень человеческое чувство, как голод, можно было бы смириться.

Можно было бы думать, что каждым спуском вниз по девяноста девяти ступеням ты делаешь что-то важное, недоступное никому другому. Но этой бездне все равно кого пожирать. Точно так же десять лет назад она пожрала того прибоженного, что предшествовал Глорису. Наверное, всего лишь скучающе вздохнула, только этого вздоха хватило, чтобы обрушить весь витраж. Чтобы выдавить из рам каждое стеклышко, еще в полете разлетевшееся на несколько частей, острых, как зубы.

Он не успел бы убежать, даже если бы попытался: осколками был усеян весь пол, до самого подножия лестницы. Но молящийся не двинулся с места. Не поднял головы. Так и остался стоять на коленях. А когда стеклянный дождь закончился и служки решились подойти ближе, вместе с ними к сверкающему в солнечных лучах нерукотворному изваянию подобрался и восьмилетний мальчик. Идти по трещащему ковру было трудно и страшно, но стоило того, чтобы увидеть лицо прибоженного, похожее на мозаику из разноцветных стеклянных бусин. Прекраснее в своей жизни мальчик не видел ничего. Он смотрел бы и смотрел, но взрослые почему-то поспешили увести его прочь…

Да, эта бездна пожрала того несчастного. Она самая. И скоро раскроет пасть для куска свежего мяса.

Глорис выдохнул застоявшийся в легких воздух. Выдохнул с сухим кашлем, разодравшим горло, как терка.

— Я не шагну назад.

Его голос прозвучал еле слышно, дрожа то ли от страха, то ли от нежданно накатившей решимости. И ладони тоже дрожали. До того мгновения, как бальга сжал их своими, твердыми и горячими.

— Мы пойдем вперед. Вместе. Хочешь?

Прибоженный попытался ответить, но все подходящие слова застряли где-то внутри, и тогда он просто кивнул, чувствуя, как к глазам подступают слезы.

— Нам нечего бояться впереди. Бояться будут нас.

Он еще раз сжал пальцы Глориса, чуть ли не до хруста, потом отпустил и потянулся за курткой.

— Мне пора идти.

— Да. Иди.

— Я вернусь. Скоро.

Лучшего обещания Глорис не мог желать услышать. А когда бальга перебрался через подоконник, чтобы спуститься по задней стене кумирни, прибоженный снова обернулся и посмотрел на дверь.

Бездна все еще находилась где-то там, не менее опасная, чем раньше, но она была внизу, а лестница вела вверх. Лестница, ступени которой еще не были сложены, но уже вставали перед двумя взглядами: испуганным и измученным нетерпением.

Иакин не любил много говорить. Вообще не любил, потому что каждое слово приходилось почти вымучивать, но именно в силу этой странности, этого тяжкого труда, невидимого остальным, и получалось так, что слушали верховного бальгу всегда. Что бы он ни произносил. Но что из сказанного, попавшего в чужие уши, долетало до сердец?

Иакин недовольно прикусил губу, вспоминая беседу в кумирне. Почему в самый важный миг, когда нужно было раскрыть душу, он снова рубил слова, как лозу для растопки? Медленно, с оттяжкой. Бесчувственно. Глорис ведь его единственный друг здесь. Единственный, кто не считает его чужим. Но даже с ним…

Бальга сплюнул слюну, еще хранившую вкус напитка, радушно приготовленного прибоженным, и с наслаждением проследил, как плевок растекается по камню мостовой и бесстыдно блестит в отсветах уличных факелов.

Да, он чужой здесь. Всегда был чужим, с самого рождения. Отец постарался.

Отец…

Иакин снова ускорил шаг.

Прошлого нет, как он сам говорил Глорису. Почти уже нет. Впереди только будущее, и оно настанет за пределами этого ненавистною города. Будущее для тех, кто еще не родился. Они вряд ли поблагодарят, может быть, и вовсе не узнают имени своего спасителя, но это и неважно. Достаточна самому знать, что сделал все необходимое. Все, что нужно, чтобы будущее…

Где-то за спиной раздался свист, похожий на птичий. Чуть позже повторился, но уже левее и ближе, а потом прозвучал справа, почти над самой головой. Красивый, чуть насмешливый, немного азартный. Вот только…

В Катрале испокон веку не было певчих птиц. Одни лишь ловчие. А потому верховный бальга перешел с шага на бег.

Местным жителям вечерняя прохлада наверняка приносила облегчение, а вот мне сгущающаяся темнота сулила возвращение приступов, так благополучно забытых было в сухой жаре Катралы. Прошлая ночь, проведенная в имении Фьерде, особых хлопот не доставила, да и не могла, поскольку граничила со степными просторами, продуваемыми насквозь. Зато лабиринты городских улиц, защищенные от ветра причудливыми изгибами разновеликих стен, казалось, нарочно собирали всю влагу, выдыхаемую горожанами за день, чтобы насытить ею ночной воздух.

Я поднялся с лавки, собираясь отправиться на поиски постели, которую мне давно уже должны были приготовить, но очередная птичья трель, прощелкавшая и просвистевшая почти над самой моей макушкой, заставила помедлить, прислушаться и… стать свидетелем падения.

Темный ком кубарем скатился со стены прямо на стол, на то место, где я еще совсем недавно расставлял ряды посудной армии. Повернулся кругом, расшвыряв во все стороны миски и кружки, проскользнул дальше, съехал на плитки двора уже где-то за второй лавкой, попробовал было подняться, но снова осел вниз, что-то коротко и разъяренно прошипев. А следом за ним во двор спрыгнула еще одна фигура. В отличие от первой легко удержавшаяся на ногах, подошвами сапог прижавшихся к широким доскам стола.

Низкорослая и подвижная, она показалась мне смутно знакомой, но в плотных сумерках, едва разгоняемых светом единственной масляной лампы у входных дверей, нельзя было различить толком ни черт лица, ни других примет. Зато хорошо были видны ножи.