Славянский викинг Рюрик. Кровь героев - Василий Седугин

– С гуся вода, с Трувора худоба!

Вот уж худым-то его было не назвать. Наоборот, он был толстым, дородным сорокалетним мужчиной, с солидным животом и двойным подбородком. Тяжело переступая, Трувор вышел в предбанник и присел, с наслаждением вдыхая прохладный, пахнущий березовыми листьями воздух.

Для него начиналась новая жизнь, которая не очень радовала: привык он к спокойной, размеренной жизни где-нибудь в сторонке, вдали от суеты, хлопот и забот. Так он жил на острове Руян, где корпел на складе одного из купцов-русов, недолго обитал в маленькой горнице в княжеском дворце рядом с Рюриком. И вот теперь направил его брат в отдаленный город-крепость Изборск, чтобы усиливать власть новгородского князя и крепить границу государства.

Одевшись, Трувор направился в терем воеводы. Там у крыльца его уже ждали слуги, кланяясь, провели в горницу. Он прилег на пухлую перину, с наслаждением потянулся и стал уже подремывать, когда вошел Хотибор.

– С легким паром! – весело проговорил он, а Трувор чутьем, которое никогда не подводило, знал, что с первого взгляда старый вояка за что-то невзлюбил и с трудом переносит его.

– Спасибо, – ответил он, раздумывая, встать ему или еще полежать немного. Лень и усталость взяли верх, Трувор остался в кровати.

Воевода присел рядом.

– Может, что-то князю нужно? – спросил он, ощупывая лицо Трувора острым, внимательным взглядом.

– Спасибо, ничего. Хотя, поесть бы что-нибудь принесли.

– А я как раз за этим и пришел, – тотчас оживился тот. – Пригласить тебя, князь, на наш скромный пир, который мы решили устроить в твою честь.

Трувор сглотнул слюну. Хорошо поесть – это была его слабость, видно, недаром он так растолстел.

– А что, – спросил он, – можно уже к столу?

– Конечно-конечно, – засуетился воевода. – Прошу в палату, там и столы уставлены, и гости собрались!

Трувор приоделся во все праздничное: в сшитые из добротной материи штаны, которые заправил в червленые сапоги, надел белую, окаймленную золотым шитьем белую рубаху, подпоясался кожаным ремешком, украшенным узорными бляшками. Расчесав перед зеркальцем длинные прямые волосы, направился в сени.

Появление его гости встретили приветственным гулом, добрыми пожеланиями. Он сел во главе стола, рядом с воеводой. От всеобщего внимания чувствовал себя непривычно и стесненно, но старался не подать и вида.

Встал со своего места воевода, поднял свой кубок, громким, властным голосом произнес:

– Первый тост поднимаю за нашего дорогого князя Трувора! Пусть дадут ему боги здоровья и счастья, а нам благополучия и успехов под его мудрым правлением!

Он до дна выпил кубок, высоко поднял его и повернул вверх дном: дескать, убедитесь, опорожнил полностью и вы должны следовать моему примеру.

Перед Трувором было поставлено опричное блюдо, тем самым воевода признавал в нем хозяина пира. Из него Трувор раздавал куски гостям, сидевшим близко от него, а тем, которым не мог подать, отсылал на тарелках со слугами.

Слуги быстро разносили еду и питье, которых было в изобилии. Вот воевода хлопнул в ладоши, и в палату трое слуг внесли богатые подарки князю: тут были и ценные шкурки пушных зверюшек, и искусно расшитая одежда и обувь, и – особо – драгоценности: браслеты, золотые цепи, кольца. Слуги кланялись Трувору и говорили:

– Чтобы тебе, князь, здравствовать!

Пир разгорался. В палате становилось весело, шумно. Трувор довольно много съел и выпил, стеснение его прошло. Он шумно сопел, изредка кидая любопытные взгляды на гостей. Внимание его привлекали женщины, которые сидели рядом с мужчинами и принимали активное участие в гулянье. Он тотчас выделил самую красивую из них. Она сидела недалеко от него, как видно, между отцом и матерью, вела себя скромно и сдержанно. У нее были нежные очертания лица, большие выразительные глаза, привлекательные пухлые губки. Одним словом, красавица. Трувор вздохнул: такие девушки были не для него. Он в них влюблялся, но они в него – никогда. Он мог только мечтать о подобной прелестнице, и он уже привычно стал представлять, как подходит к ней, приглашает в круг, а она, таинственно улыбаясь, павой плывет перед ним, изредка одаривая его нежным, влюбленным взглядом.

Он оторвался от своих грез, принялся за новый кусок жареной говядины. В это время явились музыканты с гуслями, гудками, сопелями, сурьмами, домрами, волынками, медными рогами и барабанами и ударили во всю силу слуги и меньшая дружина кинулись в пляс.

Знатным плясать было не положено, они продолжили разговоры. Трувор почувствовал, как в груди расплывалась какая-то необыкновенная радость, палата вместе с людьми поплыла перед глазами. Ему захотелось петь. Раньше, когда он веселился на пирушке, его всегда просили исполнить какую-нибудь песню. Он к этому привык, и ему сейчас тоже хотелось показать свое умение. Он тяжело встал, отодвинул в сторону кресло и направился к музыкантам. Дождавшись, когда они закончили играть очередную пляску, подозвал гусляра и попросил:

– А ну-ка подыграй мне!

Он повернулся к сидящим за столом, выпрямился и, устремив взор куда-то в угол палаты, запел чистым, звонким голосом:

О звездочка, зорька ясная!Вот вода иссякла в крынице,И колышутся в поле травы,И печально щебечут птицы.Что за сон владеет тобою?Вот и сердце твое не бьется.Ты бледна и меня не слышишь,Закатилось Ясное Солнышко…[13]

За столом сразу стало тихо. Голос Трувора, нежный и немного скорбный, хватал за сердце, от него по телу пробегала дрожь, он вызывал грусть и печаль, заставлял думать о чем-то хорошем и несбывшемся, звал куда-то в необъятные дали и немыслимую высь, сулил что-то хорошее, о чем мечталось, чего хотелось каждому в жизни. Тотчас некоторые пригорюнились, кое-кто стал утирать слезы. Вдруг один из старых воинов громко стукнул кулаком по столу, так что зазвенела посуда, и проговорил по-пьяному надрывно:

– Эх, мать честная, и зачем я живу?..

Когда Трувор закончил пение, в палате долгое время стояла тишина. Слышно было даже, как за окном ворковали голуби. Потом кто-то всхлипнул, кто-то уронил ложку, и она звякнула о тарелку. Трувор недоуменно оглядывался вокруг, приходя в себя. А потом вдруг в палате возник шум, он нарастал, все дружно стали хвалить его за пение, некоторые подбежали, схватили за руки и повели к столу, стали наливать ему в кубок вина, чокаться с ним, выпивать. А он стоял среди них, высокий, толстый, с еще бледным от волнения лицом и тихо, умиротворенно улыбался.

Когда он сел на свое место, его за плечи обнял воевода и стал говорить в пьяном откровении:

– Покорил ты меня своим пением, князь! Не скрою, встретил я тебя с недоверием большим и подозрением великим, показался ты мне человеком алчным и корыстолюбивым. Но теперь вижу, ошибался! Увидел я сейчас в тебе душу чистую и беспорочную. Верным слугой твоим буду, требуй от меня все, что надобно, исполню со старанием и прилежанием!

В палате стало душно. Трувор решил прогуляться на свежем воздухе. Протолкнулся среди разгоряченных плясунов, вышел на крыльцо. День клонился к вечеру, стояла удивительная тишина, даже листва деревьев замерла, все готовилось к ночному отдохновению. Трувор взглянул на догорающее красное солнышко, почему-то вздохнул и побрел вдоль улицы, ни о чем не думая, лишь наслаждаясь умиротворением и покоем и в природе, и в своей душе. Скоро он вышел к воеводскому терему: улица имела форму кольца. Он этому нисколько не удивился, все города строились, приспосабливаясь к крепостным стенам, своей защите от бесчисленных врагов. Он уже хотел войти в помещение, как увидел ту девушку, которая понравилась ему на пиру. Она стояла возле дерева и смотрела на него. Его поразили ее выразительные глаза, их взгляд из затемненных глазниц был веселым и доброжелательным. Он некоторое время колебался, подойти к красавице или уйти прочь, потому что была она очень красивой. Но что-то внутри его подтолкнуло, он сделал шаг и, внутренне замирая, приблизился к ней. Он молча с высоты своего роста смотрел на ее ладненькую фигурку, прелестное личико. Она тоже разглядывала его, хитровато и задорно, и он чувствовал, что чем-то понравился ей.

– Ах, князь, – наконец сказала она, – как ты дивно пел!

Он пробормотал что-то невнятное и маловразумительное, переступил с ноги на ногу, все более и более подпадая под ее очарование.

– Наверно, все девушки сходили с ума, когда слушали твои песни! – продолжала она, и слова ее звучали искренне, без насмешки.

Он сделал неопределенный жест рукой и наконец произнес:

– Может, пройдемся?

Она кивнула в знак согласия и пошла немного впереди его. Она была в светло-желтом шелковом платье с отложным кружевным воротничком, перехваченном расшитым золотом поясом, по спине струилась толстая коса, перевязанная голубой лентой; на ногах у нее были сафьяновые башмачки под цвет платья. «Боярская дочь, – определил Трувор. – Волосы заплетены в одну косу, значит, незамужняя. Но лет ей уже много, может, все двадцать…»