Дочери Лалады. Книга 2. В ожидании зимы - Неизв.
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вдруг:
«Да чтоб я ещё хоть раз стала помогать тебе… Проклятая кошка, чтоб ей сдохнуть!»
…Цветанка обнаружила себя уютненько свернувшейся на лежанке из листьев и хвороста, а у почти погасшего костра сидела нагая Серебрица и зализывала себе кровоточащие царапины на руке. Обернув к Цветанке злое лицо, изуродованное багровыми полосами, похожими на следы от когтей огромного зверя, она рыкнула:
«Что смотришь? Подбрось хвороста да вскипяти отвар, надо проварить нитки и иглу. Вишь, как меня разукрасили!»
Значит, всё – сон? Цветанка села, хлопая ресницами и протирая глаза… Увидев когти на своих пальцах, она окаменела. Нет, не сон. Затылку и вискам было непривычно прохладно; воровка пощупала – выбриты, а за ухом – шершавый шов.
«Ну, пошевеливайся, – ворчала Серебрица, сама подбрасывая в костёр топливо. – Я тебя зашивала, теперь ты меня штопать будешь… Глубоко меня эта блохастая дрянь распорола, шрамы останутся… Лицо мне обезобразила, кошатина проклятая! Ненавижу…»
Чувствовала себя Цветанка уже вполне сносно, дурнота и слабость прошли, но в животе горел пожар. Это был не просто голод, а ГОЛОД! Хотелось мяса, но не жареного и не варёного, а сырого, с кровью.
«Потерпи, отведу тебя на охоту чуть попозже, – проскрежетала зубами Серебрица. – Оправлюсь вот только маленько…»
«Кто тебя так?» – пробормотала Цветанка, беря котелок и подвешивая его над разгоревшимся огнём. Слова Серебрицы об охоте пробудили в ней какие-то новые струнки, от которых становилось страшно и в то же время радостно. Голод жёг внутренности Цветанки калёным железом.
«Дарёнку твою белогорская кошка утащила, – сказала девушка-оборотень, морщась от боли в глубоких кровавых бороздах, оставленных огромными когтями на её лице, руке и левом боку. – Дочерями Лалады их называют ещё. Чёрная, как ночь, а глаза – как синие яхонты. Что она в этих землях делала – не знаю… Они к нам обычно не суются, сидят в своих Белых горах и к себе никого с запада не пускают. Я попробовала у неё твою девчонку отбить, да не вышло. Видишь, какие “подарочки” на память мне оставила? У нас, оборотней, раны быстро заживают, заживёт и всё это, но шрамы останутся здоровенные. Тьфу, шкура блохастая, мурло кошачье! Будь она проклята!»
Серебрице было что терять: красотой её природа одарила щедро, а звериные когти располосовали её лицо наискосок, оставив уродливые, сочащиеся кровью раны. Она сама кипятила в отваре нитки для швов и иглу, шипя и сплёвывая сквозь зубы ругательства, а Цветанка, оглушённая новостью о похищении Дарёны кошкой, не могла пошевелиться.
«И что теперь с Дарёнкой?.. Она её… сожрёт?» – пролепетала она.
«Нет, дочери Лалады миловидных девиц не едят, – ухмыльнулась Серебрица. – Она ей раны вылизывала и мурлыкала этак нежно, ласково…»
«Дарёнка ранена?» – встрепенулась Цветанка.
«Досталось ей крепко, – сказала Серебрица. – Но ничего, кошки лечить умеют. Не пропадёт твоя Дарёнка. Так что лучше забудь о ней… Давай-ка, поработай иголкой… Да на лице постарайся потоньше шить. Иглу не пальцами грязными хватай, а держи вон теми щипчиками».
О дочерях Лалады Цветанка слышала мало. Она знала лишь то, что в Белых горах жили огромные кошки-оборотни, поклонявшиеся светлой сестре Маруши – Лаладе. Когти на пальцах мешали удобно держать снасть, и Серебрица взвыла от боли.
«Эй, поосторожнее! – рявкнула она. – Чай, не чучело соломенное шьёшь, а плоть живую…»
«А эти… это можно как-то убрать?» – пробормотала Цветанка, с внутренним отторжением глядя на свои звероподобные руки.
«Ночью – никак, – ответила девушка-оборотень. – Ночью наша суть проступает сама собою. Днём – другое дело, при свете солнца нас не отличишь от людей. Ты шей, шей, не болтай!»
Легко сказать – «шей»! Нет, крови Цветанка не боялась, но вонзать иглу в живое, чувствующее боль тело и стягивать нитками мягкие, податливые края раны – от этого у неё кружилась голова и слабели колени. Мысли о Дарёне вились вокруг тревожной стайкой, клевали сердце острыми клювиками, а голод некстати жалил кишки и выкручивал их, как выстиранное бельё – эта сводящая с ума смесь заставляла Цветанку дрожать на грани обморока.
«Обожди… я больше не могу… – выдохнула она, оседая на пол, когда с зашиванием разодранного бока Серебрицы было покончено. – Меня мутит…»
«Какие мы нежные, – буркнула Серебрица. – Ладно, давай сюда иглу – руку я сама себе заштопаю, а ты покуда переведи дух. Но над лицом придётся потрудиться тебе… И горе тебе, если зашьёшь грубо! Я тебя саму на лоскуты распущу!»
Цветанка забилась в угол на лежанке из листьев. Ко всему прочему её язвила ещё и совесть: ведь это отчасти из-за неё Серебрица пострадала. Она могла бы не отправляться на поиски Дарёны, могла бы махнуть рукой и оставить Цветанку лежать там, на мосту…
«Как там ожерелье – помогает тебе от припадков?» – спросила воровка.
Девушка-оборотень, тихонько шипя и закусывая губу от боли, сосредоточенно зашивала себе раны от когтей на предплечье.
«Помогает, – ответила она. – И знаешь, мне больше не нужно подпитываться жизненной силой от людей. Твоё ожерелье излечило меня полностью, исправило мой изъян, от которого я страдала столько лет. Оно дало мне так много сил, что я бы сама с кем-нибудь ими поделилась, да вот только не с кем…»
«И то хорошо», – вздохнула Цветанка.
А Серебрица вдруг проронила:
«Мне кажется, я знала ту, кому принадлежало это ожерелье».
«Что?! – Цветанка чуть не свалилась с лежанки, словно прижжённая раскалённым клеймом. – Ты знала мою матушку?»
Серебрица задумчиво, сквозь усталый прищур боли взглянула на воровку, кивнула на нить, тянувшуюся от законченного шва к игле:
«Отрежь-ка, мне одной рукой неудобно… Ага, довелось видеть. Вы с нею прямо на одно лицо… как две капли воды».
«И ты знаешь, где она сейчас? Она жива?» – Руки Цветанки от волнения тряслись так, что она долго не могла перерезать нить. Наконец она изловчилась это сделать и осела на пол рядом с Серебрицей.
«Знаю, – ответила девушка-оборотень, вдевая в иглу новую нить. – Даже могу отвести тебя к ней, тут недалеко. Но это тоже попозже, когда оправлюсь и тебя накормлю».
Эта новость затмила собой всё. Серебрица предстала перед Цветанкой в совершенно ином свете… Сколько ещё тайн и неожиданностей скрывалось в глубине колдовской зелени её глаз?
«Отведи меня к ней сейчас!» – вскричала Цветанка, взбудораженная и окрылённая внезапно свалившейся на неё надеждой на счастливое воссоединение. Всю усталость, дурноту и боль как рукой сняло, даже Дарёна отошла куда-то в тень; нет, Цветанка и не думала о ней забывать, но янтарное тепло матушкиной любви, которое берегло её всю жизнь, стоило того, чтобы поставить его на первое место.
«Она уже никуда не денется, поверь мне, – со странной усмешкой ответила Серебрица. – Днём раньше, днём позже… – У зеленоглазой девушки-оборотня вырвался чуть слышный вздох. – Давай-ка, принимайся за моё лицо. Сама я его на ощупь зашить точно не смогу. Да не спеши и не трясись, тоньше работай. Мне с этим лицом ещё жить».
А Цветанка была готова разнести по камушку всю пещеру – такое её охватило возбуждение. Стоило встретить Серебрицу и даже десять раз стать оборотнем, чтобы напасть на след матери! Пусть её время от времени будет тянуть на сырое мясо, а пальцы останутся когтистыми навечно – это было ничто по сравнению с близостью обитательницы янтарно-солнечного, вечернего чертога…
«Где ты витаешь? – проворчала тем временем Серебрица. – Шей уже давай!»
Чтобы хоть как-то отблагодарить её, Цветанка принялась накладывать стежки с особым усердием и осторожностью. Она старалась изо всех сил, чтобы швы получались как можно тоньше: это дало бы будущим шрамам возможность пролечь не так уж заметно и безобразно. Все раны она сшила самым тщательным и кропотливым образом, после чего уселась и возвела на Серебрицу преданно-щенячий взгляд:
«А теперь ты меня отведёшь к матушке?»
Та устало привалилась к большому камню спиной.
«Нет, на сегодня с меня хватит беготни… Ты дашь мне отдохнуть и оправиться от ран, глупое нетерпеливое дитя? Не тревожь меня».
И, подложив комок из своей одежды себе под голову, Серебрица улеглась прямо на каменный пол пещеры. Цветанка, устыдившись своего чрезмерного нетерпения, скинула свитку и укрыла ею Серебрицу, а сама устроилась на лежанке из листьев. Снаружи уже брезжило утро: синий свет струился сквозь входной проём пещеры.
Сначала жгучий голод не давал воровке заснуть, и лежанка порядком рассыпалась от её частых переворотов с боку на бок. Внутри словно горел кусок раскалённого железа. Стоило Цветанке закрыть глаза, как во тьме сомкнутых век начинали плыть освежёванные кабаньи туши, утки и гуси, бараньи ноги… Потом – гора блинов с тающим на вершине куском коровьего масла, большой горшок каши с куриным мясом, а потом видения начали принимать всё более причудливые формы. Цветанке мерещилась целая коровья туша, в выпотрошенное брюхо которой был всунут кабан, начинённый утками, а каждая из уток, в свою очередь – печёными яблоками… Став волком, Цветанка отрывала мясо огромными кусками, набивая полыхающее пожаром нутро, а голод всё не угасал. Затем перед ней выросла огромная, величиною с дом, куча зажаренных целиком барашков, и Цветанка-волк, глотая одного за другим, увеличивалась в размерах. Став выше самой высокой горы, она глотала целые деревни вместе с жителями и домашней скотиной, пожирала стада на пастбищах, а стаи гусей влетали к ней в пасть, как мошкара…
