Китай-город - Петр Боборыкин

— Брось их, — успокоивал Палтусов.

— Выпьем, товарищ: от тебя духами пахнет, от меня приказной избой! А выпьем. Pereat stultitia, pereant osores![118]

Жженка не была еще допита. Потекли менее связные речи. Все вокруг колебалось. Чад обволакивал пьющих и пляшущих. Пили больше по инерции… Поцелуи, объятия грозили перейти в схватки.

XXXIV

Началось обратное движение в город. Тройки, пары, одиночки неслись к Триумфальным воротам. Часа в два вышли на крыльцо и наши приятели. Они поддерживали нового знакомца. Он долго крепился, но на морозе сразу размяк, говорил еще довольно твердо, только ноги отказывались служить.

— Жженка подкузьмила, — лепетал он, — давно не пил академического напитка.

Его посадили на широкую скамейку рядом с Пирожковым. Палтусов поместился к ним лицом на сиденье около облучка.

— Братцы, — жалобно просил он, — вы меня сдайте с рук на руки. Я в Челышах… в третьем отделении.

— Опасно, — пошутил Пирожков.

— А!.. Третье отделение… точно. И сегодня небось из пляшущих-то были соглядатаи.

Палтусов вспомнил, как студент спросил его: не из соглядатаев ли он.

— И пускай их, — говорил пристав. — С меня взятки гладки… Нынче Татьянин день… можно и лишнее сказать… Римского духу нет в нас… И русский человек — скудный, захудалый человек. Никита Иваныч, батюшка! Ты воистину рек… А и соборы были земские… При тишайшем царе… Недовольных сто человек и больше… в Соловки, на цепь… Вот-те и представители!

Сани подъезжали к Тверским воротам.

— Куда прикажете, господа? — обернулся извозчик. — По Грачевке?

— Куда-а? — протянул пристав.

— Приглашает в злачное место, слышишь? — сказал ему Палтусов. — Иван Алексеевич… должно быть, Татьянин день не может иначе кончиться…

— Танцовщицы!.. Проконсул Лентул… Прелестнейшие! Возьмите и меня старичка… только не бросайте… Rogo, deprecor!

Глазки Ивана Алексеевича сластолюбиво щурились.

— Пьяно там, в знаменитых залах, наскочишь на скандал… Полезет какое-нибудь животное целоваться… Слюняво… Разве так, келейно?.. И «приказный» будет забавен.

Он мигнул утвердительно.

— Трогай! — крикнул Палтусов.

— Эх вы, обывательские!.. — гикнул извозчик.

Поскакал он вниз по Страстному бульвару мимо «Эрмитажа», еще освещенного во втором этаже, вскачь пролетел площадь и подъем на Рождественский бульвар и ухнул на Грачевку.

— "Крым", — узнал пристав и качнул головой. — Трущоба!..

Грачевка не спала. У трактиров и номеров подслеповато горели фонари и дремали извозчики, слышалась пьяная перебранка… Городовой стоял на перекрестке… Сани стукались в ухабы… Из каждых дверей несло вином или постным маслом. Кое-где в угольных комнатах теплились лампады. Давно не заглядывали сюда приятели… Палтусов больше двух лет.

— Иван Алексеевич, — толкнул он Пирожкова. — Помните… Мы всей компанией от Стародумова сюда?.. Как жилось тогда?

— Да что это вы, Андрей Дмитриевич, точно все извиняетесь. Очень уж, батюшка, омещанились с коммерсантами!

Палтусову и эти переулки сделались дороги, нужды нет, что это презренная Грачевка! На душе было не то, не то и в мыслях. Тогда не думалось о ловле людей и капиталов. Одно есть только сходство с тем временем. Нет любви… Нет и простой интриги. Ему стало даже смешно… Молод, ловок, везде принят, нравится… если б хотел… Но не захочет, и долго так будет.

Вскачь начали подниматься сани по переулку в гору, к Сретенке. По обе стороны замелькали огни, сначала в деревянных домиках, потом в двухэтажных домах с настежь открытыми ходами, откуда смотрели ярко освещенные узкие крутые лестницы,

— Юс! — растолкал Пирожков соседа. — Нашли новый сервитут.

— Какой? — пробормотал тот спросонок.

— Увидишь, старче. Вылезай! — скомандовал Палтусов.

Извозчик осадил лошадей. Круглый зеркальный фонарь бросал сноп света на тротуар. Они стояли у подъезда нового трехэтажного дома с скульптурными украшениями…

КНИГА ЧЕТВЕРТАЯ

I

— Дома Иван Алексеевич Пирожков? — спрашивала Тася Долгушина у толстенькой хорошенькой горничной в сенях меблированных комнат мадам Гужо.

— А вот я сейчас узнаю-с…

Горничная убежала. Тася поднялась по нескольким ступенькам на площадку с двумя окнами. Направо стеклянная дверь вела в переднюю, налево — лестница во второй этаж. По лестницам шел ковер. Пахло куреньем. Все смотрело чисто; не похоже было на номера. На стене, около окна, висела пачка листков с карандашом. Тася прочла: "Leider, zu Hause nicht getroffen"[119] — и две больших буквы. В стеклянную дверь видна была передняя с лампой, зеркалом и новой вешалкой.

Вот тут бы ей жить, если б нашлась недорогая комната… Мать с каждым днем ожесточается… Отцу Тася прямо сказала, что так долго продолжаться не может… Надо думать о куске хлеба… Она же будет кормить их. На Нику им надежда плохая… Бабушка сильно огорчилась, отец тоже начал кричать: "Срамишь фамилию!" Она потерпит еще, пока возможно, а там уйдет… Скандалу она не хочет; да и нельзя иначе. Но на что жить одной?.. Наняла она сиделку. И та обойдется в сорок рублей. Даром и учить не станут… Извозчики, то, другое…

— Пожалуйте в гостиную, — доложила горничная и мигнула своими калмыцкими глазками. — Иван Алексеевич сейчас сойдут.

Из передней, где Тася сняла свое меховое пальтецо, она прошла в гостиную с двумя арками, сквозь которые виднелась большая столовая. Стол накрыт был к завтраку, приборов на шестнадцать. Гостиная с триповой мебелью, ковром, лампой, картинами и столовая с ее простором и иностранной чистотой нравились Тасе. Пирожков говорил ей, что живет совершенно, как в Швейцарии, в каком-нибудь «пансионе», завтракает и обедает за табльдотом, в обществе иностранцев, очень доволен кухней.

Тася присела на диван. Пробежала собачка. Две горничные доканчивали уставлять приборы. Было около одиннадцати часов. На столе перед диваном, около лампы, лежал альбом. Она занялась альбомом.

— Извините, Таисия Валентиновна, — заговорил Пирожков и подошел к ней маленькими шажками.

— Видите, Иван Алексеевич, я вас отыскала; вы, кажется, испугались за меня?

— Почему так?

— Да с того вечера, когда мы были в клубе… Я сама тоже смутилась… Но с тех пор еще сильнее стремлюсь. На Андрюшу плохая надежда… его не залучишь… Повезите меня к Грушевой…

— Извольте, извольте.

Пирожков присел около нее на диване, хотел еще что-то сказать и остановился.

— Да вы как будто не сочувствуете… Иван Алексеевич?

— Не подождать ли вам приема в консерваторию?

— Нет, — горячо возразила Тася, — ждать мне нельзя. Вот Новый год прошел… скоро и масленица… Что ж мне ждать, Иван Алексеевич?

— А Петербург?

— Как Петербург?

— Там можно в двух местах учиться и…

— Нет, — перебила Тася, вся нервная и с пылающими щеками, — не расстроивайте моего плана… Вы единственный человек во всей Москве. В Петербург я не поеду… Где я там буду жить? У брата я не стану…

Он сам сейчас же сообразил, что у такого брата ей жить не пристало.

— Да вы скажите прямо, — продолжала она, — что вас удерживает?.. Я тогда сама поеду к ней.

Пирожков протянул Тасе руку.

— Таисия Валентиновна, — начал он, — боюсь взять грех на душу.

— Вы все сцену из «Кина» помните!..

— Нет, не одно это… Грушева талантлива и опытна. Если она заинтересуется вами, вы найдете отличную учительницу… Но как это сделать, не бывая у нее, не входя в ее общество?

— И войду… Я на все решилась…

— Вы не посетуете на меня… Я на себя не возьму греха.

— Надо было раньше…

Тася отвернулась… Какой байбак этот Иван Алексеевич! Совсем и на мужчину не похож… Все сочувствовал, почти подбивал, и вдруг какой-то cas de conscience.[120]

— Мы поищем, — успокоивал ее Пирожков, — я поеду к Ивану Васильевичу… может, он согласится…

— Не надо! — отрезала Тася.

— Вы не сердитесь на меня.

— Не надо, не надо! Извините, что побеспокоила!

Она встала. Пирожков мягко улыбался.

— Если угодно, — начал он.

— Нет, я сама… Ах, мужчины, мужчины! — вырвалось у ней. — И Андрюшу не буду просить.

— Устроим иначе…

— Не надо, Иван Алексеевич!

— Я за вас боюсь…

— Мне двадцать один год… Слава Богу, совершеннолетняя.

Тася начинала не на шутку сердиться. Она пошла в переднюю. Пирожков за ней. Он хотел было объяснить ей многое, но Тася поспешно надела свою шубку, кивнула ему головой и сбежала с лестницы.

— Позвоните, — кротко сказал ей вслед Пирожков с площадки.

Она дернула за ручку звонка, откуда проволока шла в кухню. Ей отперла другая, тоже хорошенькая, горничная. Тася почти выбежала на улицу.