Том 14. Критические статьи, очерки, письма - Виктор Гюго

Дальше идти невозможно. Я поворачиваю обратно к бульвару. На углу улицы Арле — кордон национальной гвардии. Один из солдат, с голубой ленточкой за июльские дни, грубо останавливает меня: «Прохода нет!» Вдруг его голос смягчается: «Право, сударь, я вам не советую идти в ту сторону». Смотрю — это мой полотер.

Не считаясь с запретом, я дохожу до улицы Сен-Клод. Свернув туда, я вижу, что все прохожие ускоряют шаг. На противоположном конце улицы, у церкви, появился отряд пехоты. Вот две старухи: одна из них тащит на себе тюфяк и поминутно вскрикивает от ужаса. Иду дальше. Солдаты загородили конец улицы. Мимо меня опрометью бегут несколько молодых парней в блузах. Вдруг солдаты берут ружья на изготовку и целятся. Я едва успеваю броситься за тумбу, чтобы укрыть хотя бы ноги. Я попадаю под обстрел. Никто не ранен. Я иду навстречу солдатам, махая шляпой, чтобы они не возобновили огонь. Приближаюсь вплотную — ряды раздаются. Прохожу, но мы не обмениваемся ни единым словом.

Улица Сен-Луи безлюдна; такой вид улицы имеют летом, часа в четыре утра. Лавки заперты, окна закрыты, нигде ни живой души, яркий солнечный свет. На улице Руа-Доре соседи переговариваются, стоя у дверей. По улице Сен-Жан-Сен-Франсуа скачут две лошади, вероятно выпряженные из какой-нибудь повозки, взятой для сооружения баррикады; за лошадьми бежит растерянный возчик. В конце улицы Сент-Анастаз, по-видимому, стоят в засаде значительные силы национальной гвардии и линейных войск. Я расспрашиваю окружающих. С полчаса назад сюда пришли семь-восемь молодых рабочих, волочивших ружья, которые они не умели толком зарядить. Все юнцы лет по четырнадцать — пятнадцать. На глазах у жителей соседних домов и прохожих, внимательно следивших за их действиями, они молча приготовили свое оружие и захватили какой-то дом, где оказались только старуха и ребенок. Там они подверглись осаде, длившейся всего несколько минут. Выстрелы, от которых я укрылся, предназначались для тех из них, кто пустился бежать по улице Сен-Клод.

Все лавки заперты; открыт только кабачок, где пили вино участники восстания, а теперь — пьют национальные гвардейцы.

Три часа дня. Я ходил посмотреть, что делается на бульварах. Там полно народу и войск. С улицы Сен-Мартен доносятся ружейные залпы. Я вижу, как мимо окна Фьески во главе эскадрона лихих драгун с саблями наголо проносится верхом на коне генерал-лейтенант в парадной форме, окруженный офицерами. У Шато д'О нечто вроде военного лагеря; актрисы театра «Амбигю» смотрят на это зрелище с балкона своего фойе. Сегодня вечером ни в одном театре на бульварах не будет спектакля.

На улице Сен-Луи все следы беспорядка исчезли. Теперь восстание сосредоточено у Центрального рынка. Какой-то национальный гвардеец сказал мне: «Там их больше четырех тысяч на баррикадах». Я ничего не ответил этому храброму воину. В такие минуты, как сейчас, глаза становятся увеличительными стеклами.

На постройке дома на улице Кутюр-Сен-Жерве каменщики возобновили работу. На улице Перль только что убили человека. На улице Труа-Павильон несколько молодых девушек играют в волан.

Перепуганный владелец прачечной на улице Эшарп уверяет, что там провезли пушки и что он насчитал их восемь штук.

Восемь часов вечера. Квартал Маре по-прежнему довольно спокоен. Мне сказали, что на площади Бастилии выставлены пушки. Я пошел туда, но ничего не мог разглядеть: сумерки уже сгустились. На площади в безмолвном ожидании стоят несколько пехотных и конных полков. Толпа постепенно привыкает к зрелищу фургонов, подвозящих войскам продовольствие. Слышен грохот — это сбрасывают дрова для сторожевых костров.

Полночь. На бульварах патрулируют целые батальоны. Пылающие повсюду бивуачные огни озаряют багровым светом фасады домов. Мимо меня торопливо проходит мужчина, переодетый женщиной, в белой шляпке и черной, очень густой вуали, совершенно закрывающей лицо. В ту минуту, когда на часах всех церквей пробило полночь, в глубокой тишине, окутавшей город, четко прозвучали два ружейных залпа, очень долгих, очень густых.

Я слышу, как в направлении улицы Тампль с оглушительным лязгом проезжает длинная вереница повозок. Уж не пушки ли это?

Девять часов утра. Возвращаюсь домой. Издали вижу, что от большого бивуачного костра, горевшего на углу улицы Сен-Луи и улицы Эшарп, не осталось и следа. Подойдя ближе, я замечаю человека, который, сидя на корточках у фонтана, с чем-то возится. Приглядываюсь внимательнее. Человек, видимо, встревожен этим. Оказывается, он поливает водой тлеющие поленья, затем взваливает их себе на плечи и уносит. Это последние головешки, которые войска, уходя с бивуака, оставили на мостовой. Действительно, сейчас там виднеется только несколько кучек красноватого пепла. Солдаты возвратились в свои казармы. Восстание кончилось. От него будет хоть та польза, что какой-то бедняк обогреется зимой.

РОЖДЕНИЕ ОБРАЗА ФАНТИНЫ

Во вторник В. Г. был избран в Академию. Два дня спустя его пригласила к себе на обед г-жа де Жирарден, жившая в то время на улице Лафит.

На этом обеде был и Бюжо, тогда еще только генерал; он как раз недавно получил назначение на пост генерал-губернатора Алжира и готовился отбыть туда.

Бюжо было в ту пору шестьдесят пять лет. Это был бодрый еще человек, с очень румяным лицом, изборожденным следами оспы. Он отличался некоторой резкостью, которая, однако, никогда не переходила в грубость. В нем было какое-то сочетание крестьянина со светским человеком; этот видавший виды воин ничем не напоминал неповоротливого солдафона — держался он непринужденно, был остроумен и обходителен.

Г-жа де Жирарден посадила генерала справа от себя, а В. Г. — слева. Между поэтом и солдатом завязалась беседа, в которой принимала участие и г-жа де Жирарден.

Генерал с большим раздражением говорил об Алжире. Он уверял, что это завоевание лишает Францию возможности разговаривать с Европой полным голосом; что нет, впрочем, ничего проще, чем завоевание Алжира, — стоит только окружить туземные войска (а сделать это легко) — и они оказываются пойманными в мышеловку так, что от них остается одно мокрое место; к тому же, говорил он, колонизация Алжира — дело очень трудное; земля там неплодородная; он сам осматривал земельные участки и видел, что колос от колоса растет там на расстоянии полутора футов.

— Как! — воскликнул В. Г. — Так вот что стало с той страной, которую когда-то называли житницей римлян! Но если даже все обстоит именно так, как вы говорите, я все же думаю, что наша победа в Алжире — большое и радостное событие. Это наступление цивилизации на варварство, это просвещенный народ, идущий к народу, еще погруженному во мрак. Мы — греки современного мира, и наш долг нести миру свет. Теперь наша миссия приходит к концу, и мне остается лишь петь осанну. Вы относитесь к этому иначе, чем я, это вполне понятно. Вы рассуждаете как воин, как человек действия. Я — как философ, как человек мысли.[123]От г-жи де Жирарден В. Г. ушел довольно рано. Это было 9 января. Шел густой снег. На В. Г. были тонкие башмаки, и, выйдя на улицу, он увидел, что идти домой пешком невозможно. Он пошел вниз по улице Тэтбу, зная, что на углу, у бульвара, находится стоянка фиакров. Однако там не оказалось ни одного экипажа, и он стал ждать.

Стоя так, будто на часах, в ожидании фиакра, он вдруг увидел, что какой-то хорошо одетый молодой человек нагнулся, слепил ком снега, подбежал к проститутке, стоявшей на углу бульвара в одном платье, к тому же сильно декольтированном, и швырнул в нее снежком, целясь прямо в ее обнаженную спину. Женщина пронзительно закричала, бросилась на франта и стала его бить. Молодой человек отвечал ударами на удары, женщина не оставалась в долгу; и в конце концов завязалась такая драка, что на шум прибежали полицейские.

Они сразу же схватили проститутку, однако не тронули молодого человека.

Видя, что полицейские намерены задержать ее, несчастная попыталась вырваться. Но, поняв, что это бесполезно, она пришла в страшное отчаянье. И все время, пока двое полицейских силой тащили ее в участок, крепко держа за руки, она кричала: «Я не сделала ничего дурного; истинная правда, это все он, он… Я не виновата, умоляю вас, отпустите меня… Право же, я ничего не сделала дурного, это истинная правда, истинная правда…» А полицейские говорили, не слушая ее: «Ну, идем, идем, свои шесть месяцев тюрьмы ты уже заработала». При этих словах бедняжка снова принималась оправдываться и снова молила отпустить ее. Полицейские, которых мало трогали ее слезы, притащили ее в участок, помещающийся на улице Шоша, неподалеку от Оперы.

Невольно заинтересовавшись этой несчастной, В. Г. пошел за ними вместе с собравшейся толпой, в которой в подобных случаях никогда не бывает недостатка.