Тайна предсказания - Ванденберг Филипп

Была ли тому причиной утомительная поездка в почтовом фургоне или злость на попутчиков-купцов, но Леберехт заметил, что Лютгер и Марта за целый день не обменялись ни словом. Когда они с Лютгером, забросив поклажу на спину, шли к воротам монастыря, который по сравнению с мощным имперским аббатством производил весьма скромное впечатление, Леберехт нерешительно, только для того, чтобы перевести внимание на Марту, спросил:

— Ну разве не храбрая эта монахиня? Путешествует в одиночестве из Нюрнберга в Ассизи!

— Кларисса-то? Хмм…

— Вам она не особенно по нраву?

— Ни в Ветхом, ни в Новом Завете нет ни слова о том, что путешествующий бенедиктинец должен испытывать расположение к попутчице-монахине.

Леберехт рассмеялся, а Лютгер показал брату привратнику testimonium[60] из своего аббатства. Дормиторий для проезжих монахов был обустроен здесь побогаче, чем спальный зал бенедиктинцев Михельсберга. В семи нишах длинного помещения на первом этаже, попасть в которое можно было лишь из крытой галереи, стояли семь деревянных кроватей под крышей из балок. У перегородок, отделявших ниши друг от друга, пристроились сундучки, украшенные маленькими деревянными зубцами. Окна на противоположной стороне выходили в сад. Пахло деревом и свежей известью.

Лютгер и Леберехт были не единственными гостями этой ночью. Еще один моложавый брат ехал из Клюни, другой — из Бурсфельда.

— В любом случае с этой монахиней что-то неладно, — заметил брат Лютгер, не поднимая глаз и аккуратно выкладывая свой багаж в сундучок.

— Неладно? Что вы имеете в виду? — Леберехт испугался до смерти, но попытался скрыть свое потрясение. — Я нахожу, что она очень привлекательная особа.

— Вот именно, — трезво заметил Лютгер, — даже слишком привлекательная…

Он подошел к Леберехту, спальное место которого находилось по соседству с его ложем, и прошептал, стараясь, чтобы его не услышала посторонняя братия:

— Это же ни для кого не тайна, что женские монастыри пополняются в основном за счет особ, оставшихся в старых девах, а для этого наша мать Марта слишком уж красива! Она затмевает всех мадонн, виденных мною до сих пор.

Леберехт сглотнул. Он ожидал чего угодно, но не этого. Мысленно припомнив все свои встречи с Мартой, он прикинул, мог ли Лютгер когда-либо видеть Марту, и мог ли он, Леберехт, когда-нибудь намекнуть монаху на то, что у него любовная связь с приемной матерью. Ничего такого ему не удалось вспомнить.

— Но есть и еще кое-что, что заставляет меня проявлять недоверие. — Лютгер потер правой рукой подбородок.

— Да?

— Обычно наши монахини никогда не покидают монастырь в одиночку. Мне ни разу не довелось увидеть монахиню одну посреди улицы, не говоря уж о том, чтобы отправиться в путешествие…

Леберехт с сосредоточенным лицом обстоятельно занялся своим багажом, что не укрылось от его друга. Проверив содержимое мешка, юноша вытащил пару предметов из одежды, сложил и снова сунул в мешок.

— Вы думаете, что она, возможно, не настоящая монахиня? — шепотом спросил Леберехт и добавил: — Так же, как и я не настоящий бенедиктинец?

— В это на самом деле можно поверить, — ответил брат Лютгер — только я не вижу ни малейшего смысла в подобной авантюре. Монахиня, путешествующая в одиночестве, испытывает одну трудность за другой. Так к чему эта игра с переодеванием?

— Может быть, вы ошибаетесь! — Леберехт пожал плечами и нахмурился.

Дверь дормитория распахнулась, и внутрь вошел брат привратник, старый монах с согбенной спиной. Размахивая маленьким колокольчиком, обладающим глухим звуком, он пригласил приезжих братьев на ужин в трапезную, а затем — к повечерию в церковь.

Леберехт был рад отвлечься от разговора, затеянного им самим, ибо понимал, что он мог попасть в чрезвычайно трудное положение.

"Но как, — думал он, пока четверо гостей гуськом шли за старым бенедиктинцем на противоположную сторону крытой галереи, откуда каменная лестница вела к трапезной в верхнем этаже, — как признаться Лютгеру в этой комедии с переодеванием? Раньше или позже мне придется сделать это".

— О, Святая Троица! — выругался брат Лютгер прямо на лестнице.

Леберехт, спрятавший руки в рукава, как это обычно делают во время ходьбы монахи, удивленно спросил:

— Брат Лютгер, я, признаться, никогда не слышал ругательств из ваших уст!

— Я сказал "Святая Троица", друг мой. Это не ругательство, но короткая молитва, выполнения которой святой Бенедикт требует от своих собратьев по несколько раз в день!

— Так-так, — не скрывая иронии, произнес Леберехт, — однако же позволю себе заметить, что прозвучала она скорее как проклятие.

Поднявшись наверх, Лютгер продолжил:

— Уж если быть честным, то это действительно скорее проклятие, поскольку святая praeputium во время подъема по лестнице все время била меня по голени.

— Кому вы это говорите? — усмехнулся Леберехт. — Я ношу на теле все свое состояние. Оно щиплет, и давит, и режет, и стесняет всеми способами. Постепенно я начинаю осознавать, что имеют в виду богатые, заявляя, будто деньги не приносят счастья, ибо они — тяжкое бремя.

— Тебе еще хорошо! Во всяком случае, ты не клялся аббату именем святого Бенедикта, что ни при каких обстоятельствах не снимешь сутану до выполнения задания.

— Именно поэтому вы и спите в полном облачении?

Лютгер со страдальческим видом возвел глаза к небу.

Затем они вошли в трапезную, где более восьмидесяти монахов-бенедиктинцев ждали своей еды — разбавленного молоком месива из хлеба и вареной картошки.

Дальнейшее путешествие с почтой задержалось, поскольку на следующий день почтовый фургон к назначенному времени (к семи утра) не приехал. А спустя час, когда с Дуная потянулись клочья тумана, первые предвестники осени, явился верховой, посланец почты Таксисов. Он сообщил, что повозка и самые быстрые лошади стоят наготове, но кучер, который лучше всего знаком с дорогой на Зальцбург и который до сих пор был образцом надежности, напился вчера сверх всякой меры и не может везти почту до Зальцбурга.

В отличие от Лютгера, Леберехта и Марты, воспринявших новость довольно спокойно, остальные пассажиры начали громко возмущаться. Итальянский ученый в черных профессорских одеждах, который путешествовал в сопровождении своей дочери-подростка, сыпал проклятиями на всех языках, включая и латынь, из которой, впрочем, нельзя было понять ни слова. Торговец сукном из Ахена, ехавший в Вену и, вероятно, очень спешивший, язвительно улыбался и повторял снова и снова:

— И при этом почта Таксисов считается самой надежной и быстрой во всей Европе, ха-ха!

Еще часом позже почтовый фургон наконец подъехал, но с другим кучером. Неотесанного вида малый с широким лицом и спутанными волосами, без нужды злоупотребляя плетью, в дикой скачке погнал коней вдоль древней римской стены в южном направлении. Пассажиры вцепились в свои сиденья, а торговец сукном из Ахена, благородный господин с кожаным багажом, крикнул кучеру, что он мог бы ехать и помедленнее.

Тот обернулся на козлах и так щелкнул плетью, что лошади побежали еще быстрее, словно за ними гнался черт.

— Иштван быстр-р-е, оч-ч-ен быстр-р-е! — кричал кучер во все горло.

Очевидно, он не мог внятно выговорить ни слова по-немецки, и создавалось впечатление, будто его задачей было к вечеру наверстать трехчасовое опоздание.

Наконец итальянцу с опасностью для жизни удалось пробраться с задней скамьи к козлам. С помощью всевозможных жестов он взывал к озверевшему кучеру, пока тот не притормозил фургон. В последовавшей затем словесной перепалке, которая происходила на каком-то тарабарском языке, профессор узнал, что кучер, венгр по происхождению, совсем не был уверен в том, что касалось маршрута, и знал лишь пункт назначения: Зальцбург.

Надеясь на карты местности Филиппа Аппиана, которые вез с собой Лютгер, путешественники все же верили, что им удастся достигнуть цели поездки. К тому же простершиеся перед ними ландшафт и небеса, которые были легко обозримы, давали возможность разглядеть на горизонте южные земли.