Чёрный дом - Стивен Кинг

— О, как мне нравится эта песня, — восклицает Элис Уитерс. — Да, поставьте «Мне не терпится начать».

— С удовольствием, — говорит Симфонический Стэн нормальным голосом Генри Лайдена, снимает с проигрывателя одну пластинку, ставит другую, из первой коробки, но когда поворачивается к микрофону, видно, что настроение у него заметно испортилось. — Я летал по миру на самолете, я готовил революцию в Испании. Мне не терпится начать. Посвящается очаровательной Элис и Тому, кто бродит в ночи.

— Ты всего лишь обезьяна на шестке, — бросает Берни.

Из динамиков льется музыка. Ребекка похлопывает Херми по плечу и направляется к Чарльзу Бернсайду. Сталкиваться с ним ей не доводилось, но она всегда испытывала к нему отвращение. Теперь же он ее достал. И по голосу это чувствуется.

— Мистер Бернсайд, вы должны немедленно извиниться перед Элис и нашим гостем. Вы — грубиян и нахал, поэтому, извинившись, вы отправитесь в свою комнату, где вам самое место.

Ее слова результата не приносят. Плечи Берни поникли, на лице глупая улыбка, пустой взгляд устремлен в никуда. Похоже, он не может вспомнить собственного имени, какой там Банни Беригэн. В любом случае Элис Уитерс уже танцует, а Симфонический Стэн переместился к другому концу сцены и стоит в конусе розового света, глубоко задумавшись. Пожилые пары кружатся по площадке. Херми Ботчер жестами предлагает ей последовать их примеру.

— Я очень сожалею, что так вышло, — говорит она Стэну/Генри.

— Вам нет нужды извиняться. «Мне не терпится начать» была любимой мелодией моей жены. В последние несколько дней я много о ней думал. Вот эта просьба, можно сказать, и застала меня врасплох. — Он пробегает пальцами по волосам, вскидывает руки, вновь входя в роль.

Ребекка решает оставить его в покое. Собственно, она решает оставить в покое всех. Сославшись на дела, извиняется перед Херми и, лавируя среди танцующих, направляется к выходу из актового зала. Каким-то образом Берни добрался до коридора раньше. Подволакивая ноги, опустив голову, он держит курс на крыло «Маргаритка».

— Мистер Бернсайд, — говорит она, — вы можете дурить всех, но я хочу, чтобы вы знали, что меня вам не обмануть.

Старик поворачивается. Сначала перемещается одна ступня, потом колено, негнущаяся талия, вторая ступня, наконец, костлявое тело. Голова Бернсайда висит на тонкой шее, демонстрируя Ребекке лысину, испещренную коричневыми бляшками. Длинный нос торчит, как руль яхты. С той же медлительностью голова поднимается, открывая мутные глаза и полураскрытый рот. Потом глаза вдруг загораются злобой, губы хищно растягиваются.

Не отдавая себе отчета, Ребекка в испуге отступает на шаг.

А губы Берни растягиваются все сильнее, в крайне неприятной ухмылке. Ребекке хочется убежать, но она злится, что выкажет страх перед этим немощным стариком, а потому остается на месте.

— Леди Магоуэн приснился плохой, очень плохой сон, — сообщает ей Берни. Говорит он медленно, словно накачанный снотворным, в полусне. — И леди Софи приснился кошмар. Только ей — куда более страшный. — Он хихикает. — Король был в своем казначействе. Подсчитывал свои богатства. Это видела Софи, когда засыпала. — Хихиканье становится визгливым, он произносит еще два слова, вроде бы «мистер Манчинг».

Потом нижняя челюсть вновь отпадает, Ребекка видит желтые, неровные зубы, меняется и лицо. Черты заостряются, в глаза вдруг возвращается разум. — Вы знаете мистера Манчана? Мистера Манчана и его маленького друга Горга? Вы знаете, что случилось в Чикаго?

— Прекратите немедленно, мистер Бернсайд.

— А что вы знаете о Фрице Хаармане? Его еще звали Вампир, Вампир, Вампир Ганновера, да, да, да. У всех, всех, всех бывают кошмары, ха, ха, ха, хо, хо.

— Перестаньте так говорить! — кричит Ребекка. — Вам меня не обмануть!

Но разум, блеснув в глазах Бернсайда, уходит. Они вновь мутные.

— Бам-бам, Берн-Берн.

— Ладно, обед в семь, если вы захотите есть, — говорит Ребекка. — Идите к себе и поспите.

Берни бросает на нее тупой взгляд, медленно начинает отворачиваться от нее, останавливается.

— Вы можете записать. Фриц Хаарман. В Ганновере. — Губы вдруг изгибаются в озорной улыбке. — Когда король придет сюда, мы, возможно, потанцуем.

— Нет, благодарю. — Ребекка в ужасе отворачивается и, стуча высокими каблучками, спешит по коридору, чувствуя на себе неприятный взгляд Бернсайда.

Сумочка Ребекки лежит на ее столе в приемной кабинета Шустрика. Прежде чем войти в кабинет, она вырывает листок из блокнота, записывает: Фриц Хаарман (?), Ганновер (?), и сует листок в среднее отделение сумочки. Возможно, это ничего не значащие слова, но кто знает? Она в ярости, потому что позволила Бернсайду напугать себя, и, если найдет способ использовать эту чепуху против него, приложит все силы, чтобы вышибить мерзкого старика из «Макстона».

— Детка, это ты? — спрашивает из кабинета Шустрик.

— Нет, это леди Магоуэн и ее гребаный кошмар. — Она входит в кабинет и видит, что Шустрик сидит за столом и радостно пересчитывает купюры, брошенные сыновьями и дочерьми его клиентов в корзину для пожертвований.

— Моя маленькая Бекки какая-то взъерошенная, — говорит он. — Что случилось? Один из наших зомби оттоптал тебе ногу?

— Не зови меня Бекки.

— Эй, эй, выше голову. Ты не поверишь, сколько денег вытряс сегодня из родственничков твой сладкоголосый бойфренд. Сто двадцать шесть баксов! Нигде и никем не учтенных! Ладно, так что случилось?

— Чарльз Бернсайд напугал меня, вот что. Ему самое место в психиатрической клинике!

— Ты шутишь? Этот зомби — просто золотое дно. Пока Чарльз Бернсайд способен дышать, для него всегда найдется место в моем сердце. — Улыбаясь, он потрясает в воздухе купюрами. — А если у тебя есть место в моем сердце, сладенькая, тебе всегда найдется место в «Макстоне».

Вспомнив слова Бернсайда: «Король был в своем казначействе. Подсчитывал свои богатства», — она почувствовала, будто ее вываляли в грязи. Если бы Шустрик не улыбался столь радостно, полагает Ребекка, она могла бы принять его за того пациента, которого он так любит. «У всех, всех, всех бывают кошмары, ха, ха, ха, хо, хо». Достаточно точное описание Френч-Лэндинга во времена Рыбака. Странно, но можно подумать, что Шустрик, точно так же, как и старина Берни, не замечает этих убийств. Ребекка ни разу не слышала, чтобы в разговоре он коснулся преступлений Рыбака, кроме того случая, когда пробурчал, что никому не может сказать о предстоящей рыбалке, пока Дейл Гилбертсон не оторвет от стула свою толстую задницу и не займется делом.