Я свидетельствую перед миром - Ян Карский

— Я сам ему помогу.

Гестаповцы уселись рядышком и закурили. А доктор, застегивая на мне пуговицы, шепнул:

— Притворяйтесь немощным сколько можете. Я пойду позвоню.

Я легонько кивнул в знак того, что понял. Мы все вместе вышли в темноватый коридор. Гестаповцы поддерживали меня, кроме того, они были вынуждены нести на некотором расстоянии от меня капельницы, прикрепленные к моим рукам. Едва мы вышли на улицу, я зашатался, притворился, что меня заносит в сторону и я вот-вот упаду. Гестаповцы, ругаясь сквозь зубы, подхватили меня и затолкали в поджидавшую нас перед входом машину.

Тронулись. Меня обдувал ветерок из окна. Украдкой я пытался надышаться свежим воздухом. Но каждый раз, когда ловил на себе взгляды гестаповцев, старался выказать еще какие-нибудь признаки болезни. И видимо, играл довольно убедительно, потому что верзила велел шоферу ехать помедленнее.

— Смотри, чтоб не трясло на ухабах. Не то у нашего птенчика начнется кровотечение. А он нам нужен в хорошей форме, — со злобной насмешкой проворчал он.

Мы подъезжали к воротам тюрьмы. Передо мной возвышались ее зловещие грязно-серые, вселяющие ужас и убивающие всякую надежду стены. Мне захотелось выброситься из машины. Но прежде, чем я успел на это решиться, колеса завизжали и замерли. Маленький гестаповец толкнул меня локтем и идиотски-слащаво пропел:

— Выходи, дорогуша! Вот ты и дома.

Я посмотрел на него мутным взглядом, будто был в полубессознательном состоянии, не сказал ни слова и не шевельнулся. Верзила открыл дверцу и вышел. Маленький вытолкнул меня прямо в объятия напарника. Вдвоем они доволокли меня до двери тюрьмы. Переступив порог, я увидел самого учтивого из своих инквизиторов. Я искусно споткнулся, зашатался и рухнул на пол.

Молодой гестаповец с издевкой сказал моим сопровождающим:

— И долго вы собираетесь на него пялиться? Вряд ли он взлетит и порхнет в камеру. Вас не очень затруднит отвести его туда и дать воды?

Чертыхаясь, они подняли меня, довольно грубо притащили в камеру и уложили на лежанку. Один принес воды, брызнул мне в лицо и куда попало, по всему телу. Потом оба ушли.

Я долго и безуспешно пытался заснуть, но сон не шел, и я открыл глаза. Увидел крест, который нацарапал на стене перед тем, как вскрыть вены. Под ним — надпись, строчка из стихотворения, которое я учил в детстве и до сих пор не забыл: «Люблю тебя, моя отчизна!»

Я повторял и повторял про себя эти слова, как заклинание. Это действовало на меня успокоительно, и скоро я уснул глубоким сном.

Часа через два или три я проснулся немного отдохнувшим и уже не таким издерганным. Около меня сидел дружелюбный охранник-словак. На коленях у него лежал какой-то сверток. Он кивнул мне едва заметно, но с чувством.

— Рад вас видеть, — начал он, но осекся и смущенно продолжал: — Что я говорю, старый дурак! Я хотел сказать..

— Я понимаю, что вы хотели сказать, — улыбнулся я. — Спасибо, друг.

Он развернул пакет и протянул мне толстый ломоть белого хлеба и яблоко:

— Это от моей жены.

— Поблагодарите ее от меня.

— Ешьте, ешьте! Вы же, наверно, голодны.

Деликатно дождавшись, когда я кончу есть, он тихонько покачал головой:

— Никогда не забуду тот день, когда я нашел вас тут истекающим кровью, — она текла как из шланга!

— Так это вы меня нашли? А как вы узнали, что со мной что-то случилось? Ведь время обходов уже прошло.

— Я услышал, что вы стонете и вас рвет. Заглянул в глазок и увидел, что вы лежите скорчившись и весь в крови. Вы не должны были так поступать, — очень серьезно прибавил он. — Это грех. Надо жить, нельзя терять надежду.

Легко рассуждать о боли и пытках, пока не испытаешь их на себе, подумал я. Как объяснить, что можно дойти до такой степени страдания, когда смерть покажется величайшим благом? Я попытался в самых простых словах растолковать словаку, что у человека в моем положении впереди только невыносимые муки и ему нечего ждать. Он внимательно все выслушал, потом, обхватив колени руками, стал в раздумье раскачиваться на табуретке. И наконец сказал:

— И все-таки, я думаю, пытаться убить себя — это преступление. Вы говорите, что для кого-то будущее бывает безнадежным. Но разве мы можем знать будущее?

Я горько усмехнулся:

— Я-то свое будущее знаю. Что, по-вашему, сделает со мной гестапо, когда закончатся допросы?

— Может, все будет не так плохо, как вы думаете. Может, вы тут не останетесь.

— Меня не отпустят.

Словак ободряюще улыбнулся:

— А я думаю по-другому. Я слышал, как тюремный врач разговаривал по телефону с доктором из больницы. Насколько я понял, тот ему сказал, что вас надо отослать обратно, иначе он ни за что не отвечает.

Меня пронизала радостная дрожь. Но я старался не обольщаться. Чтобы потом не разочаровываться, как уже часто бывало.

— А что за человек этот тюремный врач? — спросил я.

— Не беспокойтесь, он не немец, а словак, — сказал мой доброжелатель таким тоном, будто сама по себе национальность врача служила гарантией его моральных качеств.

Тюремный врач зашел в камеру, как раз когда я разговаривал с охранником. Он тоже был плотный и невысокого роста, с такими же добрыми славными глазами, как у его больничного коллеги. Он участливо улыбнулся и сказал:

— Доктор Кальфа сообщил мне, что вы серьезно больны. Я осмотрю вас и направлю администрации свое заключение.

Он наклонился и стал бегло осматривать меня, хотя со стороны это должно было выглядеть довольно внушительно. Потом выпрямился и деловито произнес:

— Да, вы в очень плохом состоянии.

В завершение он дружески похлопал меня по плечу и быстро вышел из камеры.

Через час явились мои старые приятели — гестаповцы. По их недовольному насупленному виду я сразу понял, что возвращаюсь в больницу. Первым заговорил главный из двоих — верзила:

— Ну что, ты запудрил мозги этому болвану доктору и теперь давай вези тебя обратно в больницу?

Я молчал.

Он язвительно продолжал:

— Ваша милость изволят дойти до машины сами или предпочитают, чтобы мы опять несли его на руках?

— Сам пойду, — коротко сказал я, подавляя желание заехать кулаком в эту ухмыляющуюся рожу.

Но не удержался от легкого смешка и тут же ужаснулся своей неосторожности. Задевать дюжего гестаповца не стоило. Он был не лишен некоторой проницательности и уже мерял меня нехорошим взглядом, словно оценивая степень моей дерзости. К счастью, его тщедушный напарник затесался между нами и дурашливо запричитал, передразнивая меня:

— Сам пойду, сам пойду!