Орленев - Александр Мацкин

то, что атлетизм Мити не может скрыть его душевной надлом¬

ленности; напротив, внушительность осанки только подчеркивает

его недуги. В книге Волынского он нашел на этот счет своего

рода теорию, которую можно назвать генетической. Автор «Цар¬

ства Карамазовых» писал, что Митя наследовал от матери, «грубо

красивой, здоровой женщины», мускулистость, физическую силу

и приятность в лице, а от отца, рано одряхлевшего, «пресыщен¬

ного и все еще не насыщенного» человека, взял средний рост и

некоторую болезненность, на что прямо указывает Достоевский:

«лицо его было худощаво, щеки ввалились, цвет же их отливал

какой-то нездоровой желтизной». Орленев хорошо запомнил эти

рассуждения Волынского и несколько лет спустя охотно повто¬

рял их (с вариантами) в своих американских интервью.

Заинтересовали Орленева и замечания Волынского относи¬

тельно выправки и костюма Мити. Ничего нового Волынский и

в этом случае не сказал, да и не мог сказать, но так сгруппиро¬

вал ремарки Достоевского, что догадки Орленева приобрели ха¬

рактер абсолютной достоверности. «Он соблюдает полную коррект¬

ность в костюме не из тщеславия или фатовства, а из природной

любви к изяществу». Это слово «изящество» и вдохновило Орле¬

нева: он именно так пытался играть Митю и все-таки сомне¬

вался — очень уж раздерганный этот человек, а изящество тре¬

бует порядка даже в условиях хаоса. Но поставьте Митю рядом

с Федором Павловичем — развивает свою мысль Волынский —

и вы убедитесь, что по сравнению с «разбрызганным скомороше¬

ством» отца его старший сын — человек целеустремленный, более

того, «страшно сконцентрированный». А можно и не сравнивать

и просто перечитать те строки романа, где говорится о походке

Мити, о ритме его движений, захватывающем своей легкостью и

удивительной при его приземистости плавностью; к военной вы¬

правке здесь примешивается невесть откуда взявшийся артис¬

тизм. Да, при всей дикости и необузданности — это натура не

только нравственная, но и художественная,— пришел к оконча¬

тельному выводу Орленев.

Вот почему его не порадовала похвала провинциального ре¬

цензента во время летних гастролей 1901 года, увидевшего в сы¬

гранном им Карамазове «затейливую мозаику», вобравшую в себя

черты Ноздрева и Манилова в образе «типичного армейского офи¬

цера». А он более всего остерегался в этой роли ноздревского

бурбонства и цинизма, настаивая на том, что Митя, наделавший

«бездну подлостей», тем-то и мучается всю жизнь, что «жаждет

благородства». При чем же здесь Манилов? И где здесь почва

для ноздревщины? Может быть, только в усах Мити была нозд-

ревская игривость. Но ведь Орленев держался быта и его реаль¬

ностей и знал, что в карамазовское время такие ухоженные, кон¬

чиками кверху, замысловато-франтоватые усы были в моде среди

военных. И этот характерный штришок в гриме не нарушал

общего впечатления от трагической игры Орленева.

Вот как описал его Митю Карамазова через день после петер¬

бургской премьеры критик «Нового времени» Юрий Беляев:

«Нервное подвижное лицо, слегка тронутое гримом, выражало

усталость, разочарованность и только изредка сменялось выра¬

жением какой-то бесшабашной удали. Голос несколько сиплова¬

тый, с кое-где выскакивающими истерическими нотами, дополнял

картину душевного разлада, который шел внутри Мити» 26.

Итак, это была натура по-своему самоуглубленная, измучен¬

ная сомнениями, раздираемая страстями, взвинченная («брыкли¬

вая»— сказано у Достоевского), а иногда и кривляющаяся, без

чего не было бы карамазовщины в полноте ее спектра. Об этих

«кривляниях» мы можем прочесть и в книжечке Кугеля, он счи¬

тал роль Мити лучшей в репертуаре Орленева и, несмотря на

буйства и эксцессы, самой симпатичной: приезжает он «в Мок¬

рое, гуляет, бражничает, коли хотите, рисуется, лоб за Грушеньку

расшибет,— а за всем тем, симпатичнейший парень, со светлой

янтарной душой. Надорванный человек — это верно. Янтарь с тре¬

щинкой — но светлее золота» 27. По терминологии Кугеля, роль

Мити принадлежала к числу «лучистых созданий» Орленева —

трагедия надрывная, смотреть ее мучительно, а эффект ее целеб¬

ный, потому что за пластами зла в ней скрывается и властно на¬

поминает о себе неистребимо доброе начало в человеке.

Об игре Орленева в первой сцене-исповеди хорошо, хотя и не¬

сколько суммарно, с избытком определений и недостатком кон¬

кретности написал в «Одесских новостях» Старый театрал. По его

словам, в этом монологе «вылился весь Дмитрий со всем его ши¬

роким размахом, беспутством, со всей его трагической раздвоен¬

ностью. Лишь недавно играл у нас Дмитрия г. Дальский, но он

дал нам только карамазовский безудерж, не сумев передать его

душевного разлада, г. Орленев дал все — и душевное исступле¬

ние, и экстаз, и идейную глубину, и какую-то чисто детскую, ин¬

стинктивно примитивную религиозность Дмитрия. А любовь

к Грушеньке? Как выразительно передано было это чувство во

всей его сложности; тут была и исступленная страсть, и духовное

умиление, и любовь к женщине, и преклонение перед святыней».

«Я не знаю,— замечает Старый театрал,— всегда ли Орленев иг¬

рает так, как он играл вчера. Может быть, это был особенный

нервный подъем, может быть, это были «мочаловские минуты»?

Так или иначе, пережить нечто подобное тому, что мы пережили

вчера, нам нескоро удастся. Я, по крайней мере, буду считать вче¬

рашний вечер одним из лучших вечеров моей жизни» 28. Именно

эти искренние строки так взволновали смертельно больного Ни¬

колая Тихоновича, что он попросил похоронить его с рецензией

Старого театрала в руках.

В сцене в Мокром, пятой по счету, по законам театрального

единства были сближены многие события романа — в конце этой

сцены орленевский Митя должен был восстановить перед следст¬

вием все обстоятельства встречи со старым лакеем Григорием

в саду Федора Павловича. Эта вынужденная игра для проверки

улик, с издевательской «прицепкой» к мелочам кажется Мите не¬

возможно унизительной. Он раздражен и, не скрывая своих

чувств, усаживается на стуле верхом, точно так же, как сидел на

заборе, и показывает, в какую сторону махнул тогда рукой.

И сразу вслед за тем в том же торопливо-деловом тоне прокурор

предъявляет Мите медный пестик со следами крови — хорошо

рассчитанный удар,— с брезгливостью Митя отмахивается от

этого важного вещественного доказательства, устанавливающего

его вину. Нервы его все больше сдают. И, уже не думая о послед¬

ствиях, он набрасывается на понятых, не пускающих к нему Гру-

шеньку. Ужасная минута! Теперь Митя задыхается от бессилия и

ярости — он уткнулся в глухую стену и выхода у него нет!

И вдруг, именно вдруг, без видимых внешних толчков, как это

бывает только в театре, все меняется, и Митя, уже в сознании

своей неоспоримой правоты, говорит допросчикам: «Ну, пишите,

пишите, что хотите... Не боюсь я вас и... горжусь пред вами».

У Достоевского сказано, что Митя ведет этот диалог «презри¬

тельно и брезгливо». Вопреки тому тон у Орленева был вооду¬

шевленный: «Ни-ни, c’est fini, не трудитесь. Да и не стоит ма¬

раться. Уж и так об вас замарался. Не стоите вы, ни вы и

никто...» Это была высшая точка сопротивления Мити в траге¬

дии, он справился со слабостью, ненадолго, но справился ^-и

сразу потух, как будто в один миг утерял молодость. И какая же

могла быть в этой сцене ноздревщина, если в голосе Орленева

ясно слышалась шиллеровская нота, глухая, сдавленная, но совер¬

шенно непреклонная...

По свидетельству Юрия Беляева29, сцену в Мокром Орлеиев

вел в «умышленно пониженном тоне» в контраст с несколькими