Искушение учителя. Версия жизни и смерти Николая Рериха - Игорь Минутко

Издалека жилище поэта Волошина своими контурами и плоской крышей, отчетливо видной при лунном свете, напоминало нечто среднее между маленьким замком и тюрьмой. Так мне показалось. Мы спешились, привязали лошадей к большой лодке, наполовину вытащенной на берег.

К дому — он оказался двухэтажным — подходили, вытянувшись цепью, стараясь ступать бесшумно, хотя мелкая галька под ногами поскрипывала. Темные большие окна. Тишина. Калитка в невысоком заборе закрыта. Узкая дорожка через густо разросшиеся кусты ведет к крыльцу веранды.

По сердцу прокатилась жаркая волна. О, эти вожделенные мгновения! Еще шагов десять — и победный, беспощадный стук в дверь. У меня почему-то садится голос, когда я ору: «Открывайте! ЧК!» — или: «Открывайте! Патруль! Проверка документов!»

К двум ступеням, ведущим на веранду, мы движемся гуськом: первым идет местный парень из феодосийской Чрезвычайки, за ним я, за мной— трое верных бойцов.

Все остальное происходит мгновенно, нереально и нелепо: с двух сторон трещат кусты, на каждого из нас набрасываются по два или три человека, и мы не успеваем оказать никакого сопротивления. У меня во рту кляп, значит, и у остальных тоже. Сильным профессиональным движением мне заламывают руки за спину, связывают, кто-то срывает с меня кобуру с револьвером — ноздрей касается едкий запах мужского пота, я слышу за собой частое дыхание.

«Все, господин поручик!» — тихо звучит голос, который может принадлежать только такому же молодому человеку, как я.

«Благодарю, есаул. Всех в кольцо — и к Карадагу».

Нас, пихая в спины прикладами, выталкивают из калитки, уже на берегу сбивают в бестолковую испуганную и обреченную кучу, окружают кольцом, ощерившимся штыками винтовок. В кольце оставлен проход к черной горе. Тех, кто так умело взяли в плен весь наш отряд, человек пятнадцать.

«Вперед! — звучит тихая команда. — Быстро!»

Мы, спотыкаясь (трудно быстро двигаться со связанными за спиной руками) почти бежим к горной гряде, над которой совсем низко стоит луна, — бежим навстречу своей смерти.

Я перестаю отчетливо соображать: что же происходит? Меня сейчас убьют? Совсем? Насмерть? Констатирую сейчас (прежде всего специально для вас, Яков Самуилович, ведь вы большой специалист по этим делам): не было страха, только крайнее удивление. Некий сосуд, в который превратилось мое тело, переполняло нервное возбуждение: я сам-то ускорял шаг, то шел спокойно, то бежал и видел, что точно так же вели себя мои обреченные товарищи, которые в своих телодвижениях точно копировали меня. Или мы все копировали друг друга? Так мы двигались довольно долго…

Но вот уже рядом отвесная стена горы, слева еле слышно шелестит море, и лунная дорожка, успел заметить я, из серебреной стала розоватой.

«Выстроить этих скотов в шеренгу!» — в голосе брезгливость и ненависть.

Нас выстраивают в шеренгу — лицами к дому поэта Волошина («О, если бы остаться живым! Я бы собственными руками…»), кто-то пытается сопротивляться и получает удар в челюсть, от которого голова, метнувшись в сторону, бессильно падает на грудь. Я слышу сдавленные всхлипывания.

«Готовьсь!»

Щелкают затворы винтовок.

Я стою в центре, по обе стороны от меня по двое моих товарищей, и даже нет возможности сказать им: «Прощайте!..»

«Целься!»

Я не хочу смотреть на своих палачей и вдруг понимаю: они такие же, как я…

«По врагам России и Веры — пли!»

Гремит залп, падают с двух сторон мои соратники.

Нет, не так… Все происходит одновременно: они падают, сраженные насмерть, а я физически чувствую, как жужжащие пули, предназначенные мне, не долетев до моей груди несколько сантиметров, сворачивают в стороны. Я не успеваю удивиться — в моем сознании отчетливо и властно звучит голос: «Падайте!» — и повергает меня в шок — я стою истуканом… Пороховой дым над теми, кто убивал нас, рассеивается.

«Что такое? — в голосе не только изумление — ужас. — Вы что? Никто не целился в него?»

В ответ молчание. В буквальном, абсолютном смысле слова — гробовое.

«Готовьсь! — щелкают затворы винтовок. — Целься! — (В моей обезумевшей голове, в помутневшем сознании мужской голос, спокойный и властный: „После залпа на счет „раз два“ падайте!“) — Пли!»

Гремит залп.

«Раз! Два! — Я кидаюсь на землю, успевая почувствовать, как пули веером во все стороны разлетаются от меня. Я, падая, поворачиваюсь — возможно, инстинктивно — набок и утыкаюсь мордой (простите за грубое слово) во влажный песок.

Я, естественно, не вижу, как рассеивается пороховой дым, только слышу:

«Все кончено, господин поручик!»

«Отлично! Коновалов!»

«Я здесь, господин поручик!»

«В деревне возьмете у Ибрагима подводу и вместе с ним — поспорее быть здесь. Погрузите этот мусор истории и… Ну, вы знаете, куда».

«Так точно, господин поручик!»

Тихие неразборчивые слова, удаляющиеся шаги.

Я начинаю погружаться в непонятную серую теплую массу. Глаза закрываются. Истома… Сейчас засну. Да, да, надо поспать, восстановить силы.

Звук приближающихся шагов. Или это кажется? Нет, и впрямь песок осторожно поскрипывает. Кто-то приседает рядом со мной на корточки. Прикосновение ко лбу холодной, даже ледяной руки.

«А вы молодцом, Яков Григорьевич, — говорит надо мной некто, и я узнаю голос: он только что отдавал приказы в моем сознании. — Прямо-таки молодцом! Где надо — доложу. Побеседовать бы… Впрочем, действительно, вам просто необходимо восстановить силы, вы правы. Поговорить успеем, в нашем распоряжении вечность. Куда спешить? Спите, спите, голубчик! Я вас вот только немного в сторонку…»

Дальше я не слышу, что говорит он — окончательно проваливаюсь в сладкий, глубокий как, бездонный колодец, сон.

…И просыпаюсь.

Просыпаюсь от высокого солнца, которое слепящим светом и жаром бьет мне в глаза. Я весь в поту. Но чувствую: полон сил, если угодно, свеж — вот только бы пылающее лицо холодной водой обмыть. Лежу на спине, раскинув руки — оказывается, на песке.

«Да где я? Что со мной?»

Голова пуста. Нет, не так. Предложили бы мне в тот миг: «Расскажите, Яков Григорьевич, все о своей одесской маме», — извольте, сколько угодно, с множеством живописных подробностей. А вот что было вчера вечером или ночью… Перед мысленным взором ничего, кроме серого густого однородного пространства.

Я резко сажусь. Передо мной морская бухта, нежно-голубая. По водной глади играют веселые солнечные зайчики. Чайки, пронзительно попискивая, плавают в воздушных струях над водой и кажутся розовыми — наверно, от солнца.

«Ничего не понимаю! Как я сюда попал?»

Поднимаюсь на ноги и вижу вокруг себя странные черные пятна на песке и следы от сапог. Кругом натоптано, возле меня на песке — четыре глубоких колеи от тележных колес, вмятины, оставленные лошадиными копытами. Валяется буденовка с красной звездочкой, с темно-красными кровавыми разводами.