Миниатюрист - Джесси Бёртон

– Правда? – спрашивает Марин.

Нелла выныривает.

– Тужьтесь. Когда показалась головка, надо тужиться.

– Нелла, у меня нет больше сил. Он теперь сам вылезет.

Нелла снова ныряет, чтобы потрогать младенца.

– Нос еще не показался, Марин. Он может задохнуться.

– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – упрашивает Корнелия.

– А если я его раздавлю?

– Тужьтесь, мадам, тужьтесь.

– Тужьтесь! – велит Нелла.

– Заткнись! – кричит Марин. – За каким чертом меня к нему понесло?

Корнелия с Неллой переглядываются, горя желанием услышать наконец, как и почему Марин оказалась в этой передряге. Та вдруг взвывает.

– Держите. – Нелла вставляет ей палочку промеж зубов. – Еще раз тужьтесь.

Марин тужится, вгрызаясь в палочку, потом вытаскивает ее изо рта.

– Он меня разрывает. Я чувствую.

Нелла ныряет под нижние юбки.

– Ничего подобного, – докладывает она, хотя прекрасно видит разрыв в багрянисто-волосатом месиве и еще больше крови. Если так рождается ребенок, к чему поднимать лишний шум? – Он постепенно выходит. Тужьтесь, Марин, тужьтесь.

Корнелия начинает истово молиться: «Отче наш, иже еси…» – но тут Марин издает протяжный пронзительный визг, такой вот предвестник богоявления, от которого, кажется, вот-вот сойдет кожа. И внезапно, без всякого предупреждения, наружу выскакивает голова младенца с темными мокрыми волосами, лицом вниз.

– Голова вылезла! Тужьтесь, Марин, тужьтесь!

От повторного визга у женщин разрываются барабанные перепонки. Потоки горячей крови заливают простыни. У Неллы сжимается горло – столько крови – это нормально? Взвыв, что убьет его, если еще когда-нибудь увидит, Марин, отчаянно тужась, при этом чуть не отрывает руку служанке. Нелла глядит как зачарованная: ребеночек провернулся на четверть круга в попытке высвободиться из плена.

Вот показались плечи, а нос чуть не утыкается в окровавленную простыню.

– Тужьтесь, мадам, тужьтесь, – просит Корнелия.

Марин тужится вовсю, отдаваясь этой агонии, а уже не сопротивляясь ей, принимая ее как органичную часть своего «я», ибо исчезла граница между адскими болями и тем, что она из себя представляет. И вдруг всё, выдохлась, вконец обессилела и только ловит ртом воздух.

– Больше не могу… сердце…

Корнелия осторожно кладет руку ей на грудь.

– Снова забилось, – говорит она Нелле. – Бьется.

– Все хорошо, – успокаивает ее Нелла. – Он почти вышел.

Наступила тишина. Нелла стоит на коленях, Корнелия замерла у изголовья, Марин с раскинутыми ногами распласталась на кровати. Огонь в камине почти прогорел, пора подбрасывать поленья. Скребется в дверь Дхана, требуя, чтобы ее впустили.

Все в ожидании. Снова заглянув под нижние юбки, Нелла видит, что из кровавой трясины вылезло второе плечико. У Марин снова начались схватки, и когда Нелла потянулась к узким плечикам и крошечной головке, неожиданно вместе с потоком крови ей в руки вываливается все тельце… плотное, увесистое, глаза закрыты – как у философа, погрузившегося в раздумья, мокрые синюшные ручки в пятнах белой слизи плотно прижаты к телу. У Неллы дрожат ладони. Она проверяет пол ребенка. Тот, кто принес Марин столько боли, оказался девочкой.

На мгновение она лишилась дара речи.

– Марин, – наконец выдавливает она из себя. – Вот! – Она поднимает младенца. Корнелия ахает. Длинная пуповина, крепкая, похожая на проволоку, тянется из утробы.

– И что нам теперь делать? – теряется Корнелия.

– Живой? – спрашивает Марин.

– Нож, – приказывает Нелла. – Надо перерезать пуповину.

Корнелия убегает. Марин, отдуваясь, пробует приподняться на локтях, чтобы лучше разглядеть новорожденного. И тут же падает, обессиленная.

– Марин, – обращается к ней Нелла. – Это девочка.

Молчание.

– Девочка? – Голос Марин бесцветен, лишен всякого выражения. Нелла держит девочку на вытянутых руках так, чтобы мать могла видеть. Послед быстро подсыхает, оставляя на тельце корочку вместе с кровавыми отпечатками Неллиных пальцев. Волосы у девочки темные, тусклого оттенка, глаза по-прежнему закрыты – как будто еще не пришло время взглянуть на мир, как будто так спокойнее.

– Она не издает ни звука, – говорит Марин.

Нелла достает из подостывшего ведра теплую влажную салфетку и начинает протирать гибкие ручки и ножки, грудную клетку.

– Ты знаешь, что надо делать? – недоверчиво спрашивает Марин.

– Да, – поглядев на нее, отвечает Нелла, хотя это далеко не так.

Возвращается Корнелия с разделочным ножом.

– Это же тебе не поросенок, – с упреком говорит ей Нелла.

Тишина исходит как от ребенка, так и от взрослых, напряженно ждущих хоть каких-то признаков жизни. Нелла пустила в ход нож, однако пуповина, несмотря на человеческое происхождение, оказалась тверже дуба. Она все пилит, а кровь так и брызжет – на новорожденную, на простыни, на пол. Дхана, сумевшая-таки пролезть в комнату, обнюхивает кровать, нельзя ли чем поживиться. В гончей ли дело, или в неуклюже отсеченной пуповине, или просто пришло время заявить о своем присутствии, но новорожденная вдруг закричала. Марин делает долгий выдох, заканчивающийся всхлипом.

– Слава тебе, Господи, – это уже Корнелия. – Жива.

– Сколько крови, – качает головой Нелла.

– Надо перевязать, – с этими словами Корнелия завязывает синюю ленточку вокруг короткого конца пуповины. Стоит ей его отпустить, как он шлепает новорожденную по животу, но ожившее тело в коросте из слизи и крови уже торжествует победу над этим червячковым последышем славной битвы.

Нелла усиленно оттирает коросту влажной салфеткой, и на глазах у изумленной Корнелии кровь побежала по жилкам, и девочка из синюшной становится розовенькой. Служанка наклоняется, разглядывая ребеночка.

– Что такое? – спрашивает ее Нелла.

– Черт? – шепчет Корнелия.

– Ты чего?

– Вот, – тычет пальцем служанка. – Вот!

– Тея, – в голосе Марин чувствуется тяжесть камня. – Ее зовут Тея.

Она пошевелилась и протянула руки. Длинный конец пуповины, сочащийся кровью, все еще торчит из нее.

– Тея, – эхом отзывается Корнелия, озадаченно разглядывая ребенка.

Нелла кладет девочку роженице на грудь, и теперь она двигается вверх-вниз вместе с дыханием матери.

– Тея. – Голос Марин, сухой и слабый, падает до шепота. Она проводит тонкими пальцами по хрупкому, как у котенка, позвоночнику, по нежной попке. Она начинает всхлипывать, а Корнелия ее утешает, гладя по спине. Тея прижалась к матери, ткнувшись в шею. Нелла глядит в серые умученные глаза своей золовки, в которых перемешались изумление, боль и торжество. – Нелла?

– Что?

Они молча смотрят друг на дружку. Марин вроде улыбается.

– Ничего.

Корнелия собирает в кучу вконец изгвазданные простыни и полотенца. Марин слегка захрипела, и Нелла насторожилась.

За окном темнеет канал. Над узкими крышами, флюгерами и щипцами луна кажется желтым оттиском на растянутой и усыпанной звездами небесной ткани. Идеальный круг, светящийся где-то далеко-далеко. Потянувшись вправо, Нелла кладет руку на кукольный дом. Инкрустация из черепахового панциря прохладна на ощупь, а сплав олова со свинцом, и вовсе холодный, словно потренькивает под ее пальцами.

Где-то за окном затаилась миниатюристка, продумывая следующий шаг, очередное откровение. Нелла осматривает все девять комнат, пытаясь угадать, где скрыта печать будущего. До нее вдруг доходит, что мастерица кое-что упустила. Где спальня Марин со всеми стручками, и ракушками, и черепами, и географическими картами? Похоже, Марин от нее ускользнула, избежала точных оценок.

Может, их будущее зашифровано в картине… или в сочетании этих вилочек? «Я слишком устала для таких игр, – думает Нелла. – Вот Отто не нравился мой кукольный дом, и где теперь Отто?» Этого она не в силах представить, зато она мысленно видит Йохана, безуспешно пытающегося уснуть из-за возни семейства розовых мышей в углу. А еще Лийк с ее непослушными волосами и ревнивым взглядом – интересно, какое она получила послание от миниатюристки, что ее супруг так разволновался?

Нелла не хочет думать о Лийк, о безумии и вообще о мрачных вещах. Она задергивает шторы. От горящих свечей исходит тепло. Нелла поворачивается и присоединяется к женщинам на кровати.

Рассказчик

Нелла и Корнелия пытаются поспать на стульях палисандрового дерева, принесенных из гостиной. Всякий раз, когда Марин вздыхает или стонет, они вздрагивают и выпрямляются. Нелла просыпается под бой часов: восемь утра. Она садится прямо. Все тело затекло – словно сомнения парализовали ее физические способности. По комнате гуляют малоприятные запахи промежности, экскрементов, уязвимой плоти и крови. Огонь в камине прогорел дотла, а вокруг валяются никому не нужные цветы лаванды, а также серебряный кувшин, сброшенный роженицей со столика во время схваток.