Ломоносов: Всероссийский человек - Валерий Шубинский

Начинается ода на высокой, торжественной ноте:

Грядет Евгений — муза, пой!Рывок, осада, вновь сраженья.И там, где лавр сорвал герой, —Рубежные все шире звенья.Победный меч ему вручен,И коль порой помедлит онС ударом — паче враг страшится,И дух тех паче воспарил,Кто в блеске молний, плеске крылК луне, как строй орлов, стремится[51].

Классициста Готшеда раздражали «неточности» Гюнтера, его слишком мощные и смелые метафоры. Но особенно возмущало его, что рядом с высокими «парящими» строфами в Гюнтеровой «Оде принцу Евгению» находится место для вот такой картинки. Наступил долгожданный мир, и бравый ветеран в кругу семьи, за столом рассказывает о прошедшей войне:

Все слушают, раззявя рот,Речь Ганса, храброго героя,А Ганс в три горла ест и пьетДа привирает тоже втрое:«Зять! — говорит он, — тут вот, знай,Стояли мы, а тут Дунай —(И пивом пролитым начертит)— А турок тут, и грянул бой(Гром порази меня!) такой,Что не забыть того до смерти!»[52]

Эти стороны творчества любимого поэта Ломоносова не были востребованы его русским учеником (как и многие другие). Но полвека спустя это неожиданное сочетание высокого и низкого, космического и бытового, юмора и пафоса дало всходы в одах Державина.

Вооруженный чтением немцев, Ломоносов обратился к французской поэзии. Французская система стихосложения его разочаровала. В «Письме о российском стихотворстве» он оценивает ее сурово: «Французы, которые во всем натурально хотят поступать, однако почти всегда противно своему намерению чинят, нам в том, что о сочетании стоп надлежит, примером быть не могут; понедже, надеясь на свою фантазию, а не на правила, толь криво и косо в своих стихах слова склеивают, что ни прозой, ни стихами назвать нельзя». И тем не менее именно на примере перевода с французского Ломоносов решается осуществить свое «геркулесово доказательство», введя в русскую поэзию чередование мужских и женских рифм. Это была «Ода к уединению» Фенелона.

Франсуа де Салиньяк де ла Мот Фенелон (1651–1715), герцог-архиепископ Камбре, первым перевел на французский (прозой) «Одиссею», писал стихи, повести, трактаты о воспитании, но прославился романом «Приключения Телемака». Сюжет этого романа лег впоследствии в основу «Телемахиды» — эпоса, который писал в последние годы жизни Тредиаковский и который стал предметом бесконечных (и во многом несправедливых) насмешек.

Стихи Фенелона в переложении Ломоносова звучат так:

Горы, толь что дерзновенноВзносите верьхи к звездам,Льдом покрыты беспременно,Нерушим свод небесам:Вашими под сединамиРву цветы над облаками,Чем пестрит вас взор весны;Тучи подо мной гремящиСлышу и дожди шумящи,Как ручьев падучих тьмы.Вы горам фракийским равны,Клал одну что на другуИсполин, отвагой славный,Чтоб взойти небес к верьху.Зрю на вас, поля широки,Где с уступами высокиГоры, выше облаков,Гордые главы вздымают,Бурей ярость посрамляютВсех бунтующих ветров.

Еще немного неловко в языковом отношении, но какой легкий стих, какая непринужденная интонация! Автор «Нового и краткого способа…», считавший чисто хореические стихи «лучшими», писать их еще не умел: французское стихосложение, в котором он упражнялся, не могло дать ему такого навыка. Ломоносов, который с высокой вероятностью пробовал писать стихи по-немецки, именно таким образом мог на практике освоить правильные силлабо-тонические размеры.

Переводчик Фенелона хорошо понимал, что в Петербургской академии оценить его работу могут лишь Тредиаковский и Адодуров. На их отзывы он, вероятно, и рассчитывал. Не получив их, он уже во Фрейберге, в сентябре 1739 года, принялся за новый, воистину «гераклов» подвиг.

Из памяти изгрызли годы,За что и кто в Хотине пал,Но первый звук Хотинской одыНам первым криком жизни стал.

В тот день на холмы снеговыеКамена русская взошла,И дивный голос свой впервыеДалеким сестрам подала…

Владислав Ходасевич написал эти строки в 1938 году, через двести лет без одного года после описываемых нами событий.

Кто же и за что пал в 1739 году в Хотине?

Османская империя с момента своего возникновения обречена была на геополитическое соперничество с Московским царством, а затем Российской империей. В XVII веке предметом спора трех соперников — Москвы, Варшавы и Стамбула — стала Украина. Правобережные и левобережные гетманы склонялись то к одному, то к другому покровителю, польские короли заключали кратковременные союзы с царем против султана и с султаном против царя. Еще одним участником конфликта было Крымское ханство, последний осколок Золотой Орды, состоявший под османским покровительством.

В конце XVII века экспансия турок в Европу была остановлена. В 1683-м Ян Собеский разбил их под Веной, в 1696-м Петр взял Азов, а год спустя Евгений Савойский совершил блистательную победу над султанским войском на реке Зенте. Принц Евгений и дальше успешно воевал с Портой, дав Гюнтеру повод для его славной оды, но у Петра дело складывалось хуже: Прутский поход, как мы помним, закончился неудачей, и Азов пришлось вернуть. Но от надежд на реванш ни Петр, ни его преемники не отказывались.

В 1735 году представился повод для новой войны. Турция собиралась начать войну с Персией — руками своих вассалов, крымских татар. 70-тысячный татарский корпус должен был пройти через русскую территорию. Россия, связанная в тот момент с Персией негласным договором, пропустить татар отказалась. Против крымцев (война Турции официально не объявлялась) двинулась 44-тысячная армия Миниха, спешно переброшенная из Польши (Гданьск уже пал). Предполагалось, воспользовавшись отсутствием большей части крымского войска в стране, нанести удар по Бахчисараю и осадить Азов.

Сначала дело пошло неудачно. Русский экспедиционный корпус (как это уже не раз бывало прежде) не выдержал похода по безводной степи и вынужден был повернуть назад. Но Миних не сдавался. Он готовился к новым битвам: развернул строительство галерного флота; позаботился о лучшем снабжении солдат в походе провиантом; согнав для каторжного труда тысячи крестьян — так же решительно и беспощадно, как прежде на постройке Петропавловской крепости и рытье Ладожского канала, — отремонтировал и укрепил Украинскую оборонительную линию между Северским Донцом и устьем Орели. Планы у полководца были великие: в 1736 году предполагалось взять Азов, в 1737-м — занять Крым, в 1739-м — водрузить «знамена и штандарты Ея Величества» в Константинополе. Так, из уст бывшего солдата-наемника, до тридцати четырех лет менявшего страны, как перчатки, чтобы стать в конце концов фанатиком и верным слугой российского имперского проекта, впервые прозвучала «боспорская мечта», полвека спустя, при Екатерине и Потемкине, ставшая чуть ли не главным двигателем внешней, да отчасти и внутренней политики.