Схватка за Амур - Станислав Федотов

– Принесьи воды и позовьи: пусть придьот Лиза, de chambre [43] …

Иван, как был, метнулся к двери, но его остановил стон:

– Одьенься, me chagrin [44] !

Иван набросил халат, ломая спички дрожащими пальцами, зажег свечу и, прикрывая ладонью огонек, помчался в комнату Лизы. Поднял ее с постели, наказал принести воды, а сам почти на ощупь – свечу отдал Лизе – добрался до малой гостиной и рухнул в кресло. Он ничего не понимал и потому просто сидел, тупо уставившись на слабо освещенный молодым месяцем прямоугольник на ковре.

Время шло, светлое пятно медленно передвигалось, углы его изменялись.

В доме было тихо.

Сколько так продолжалось, Иван не знал. Сидел, откинувшись на спинку кресла, потом задремал. Разбудил его, как ни странно, легкий шорох Лизииых войлочных чувяков. Она шла по коридору в его сторону, он это понял по нарастающему свету в проеме двери.

Иван вскочил и ринулся навстречу с такой скоростью, что напугал горничную: она шарахнулась от него, выскочившего в коридор, и едва не уронила свечку.

– Что там?! Как там?! Что с ней?! – трижды выстрелил он вопросами.

– Уснула барышня, – сказала Лиза, зевнула сама и, переложив свечку в другую руку, перекрестила рот.

– Да что с ней было-то?! – чуть не в полный голос закричал Иван. – Отравилась чем?

– Ничем не отравилась, – удивилась Лиза и снова зевнула. – Ничего особенного не случилось. Беременная она.

Известие его не удивило, вернее, не успело удивить, потому что он был переполнен волнением о другом.

– А почему ее так рвало?!

– Это, Ванюша, бывает. – Лиза знала Ивана еще в те поры, когда он из солдат стал прапорщиком, была лет на пять старше и позволяла себе наедине называть его Ванюшей. – Поберегчись надо было.

– Откуда ж я знал! – растерянно сказал Иван. Он уже принял новость как данность, но еще не знал, радоваться ей или тревожиться. – Она вроде следила…

– Ох, все вы, мужики, одинакие, – вздохнула Лиза. – Иди, ужо, спать, я там все прибрала. – Иван побрел к себе, а она добавила вслед: – И мой Флегонт такой же позднолюбец. Ничегошеньки не знает и не понимает.

Наутро Элиза была хмурая, бледная и молчаливая. Иван к ней подлаживался и так и сяк – она не откликалась. Заговорить с ней о беременности он не решался. Захочет – сама скажет.

После завтрака ее опять стошнило, а потом она слонялась по дому в одиночестве – Иван ушел на службу. Он все еще пытался найти Вогула, но тот как сквозь землю провалился. А может, и вправду помер, и его втихаря закопали – от греха подальше? Увы, законопослушные обыватели так поступить не могли, поскольку обо всех покойниках следовало сообщать в полицию, а известия о ком-либо похожем на Вогула ни один участок не имел. Значит, если кто и похоронил, то только бандиты, и тогда месть за убитого очень даже вероятна. Следовательно, вне дома Элизу одну нельзя оставлять ни на минуту. Вечером, после службы, он попытался ей это объяснить, но Элиза взглянула как-то странно – вроде бы и в лицо, а ощущение у Ивана было такое, что она посмотрела сквозь него, – ушла и заперлась в своей комнате.

Что с ней? – мучился Иван Васильевич. Так расстроила неожиданная беременность? Но что же тут такого? Когда мужчина и женщина вместе спят уже два года, – то рано или поздно случаются промашки, которые приводят к тому самому, что и произошло. Хотя можно ли это называть промашкой? Насколько Вагранов знал, женщины в таких случаях обычно радуются: их матушка-природа предназначила для вынашивания новой жизни, – а те, у кого это не получается, чувствуют себя глубоко несчастными. Что тут далеко ходить – вон Екатерина Николаевна без ребенка мается. Двадцать три года уже – самое время рожать – ан нет, не получается. И кто тут виноват – Бог его знает. Николай Николаевич втайне от жены себя винит: лихорадка, мол, и прочие болезни-хворости, нажитые на военной службе, – но Иван Сергеевич Персин и Юлий Иванович Штубендорф, доктора Божьей милостью, только губы поджимают и руками разводят.

Объяснение находилось одно: Элиза ребенка не хочет! И сразу возник вопрос: почему? Двадцать семь лет – боится, что поздно? Мало ли женщин умирает во время родов! Самого Ивана мать родила, когда ей было за тридцать. Правда, он был пятым дитем, но сыном – первым, это да, потому и в рекруты попал. Ладно, возраст – одна причина. Неизвестно, насколько веская, но имеет право быть. Вторая: не хочет незаконнорожденного. Венчаться они не могут, так как Иван православный, а Элиза католичка и перекрещиваться отказывается. Сколько раз он заводил об этом разговор, однако она лишь смеялась: «Тебье что, с катольичкой пльохо жить?» Но, в конце-то концов, Иван от ребенка никогда не откажется – окрестит его по русскому обряду, даст свою фамилию и дворянство свое, службой добытое, и живи, малышка, радуйся! Значит, эта причина и не причина вовсе, а так, домысел.

Что еще? И тут пришла ему в голову простейшая мысль: а может, не надо искать какую-то причину? Может, дело в том, что Элиза просто не хочет ребенка ? Иван Васильевич даже растерялся от такой простоты, а, поразмыслив, решил: если догадка верна, он будет категорически против.

С тем и направился к комнате Элизы, намереваясь сидеть под дверью, пока она не выйдет по какой-нибудь нужде, тогда и поговорить.

На улице по-зимнему рано стемнело. До ужина было далеко. В отсутствие хозяев лишние свечи в доме не зажигали, поэтому в коридоре, где Вагранов уселся в принесенном из гостиной кресле, стояла темная тишина.

Ждать пришлось недолго – час или около того. Щелкнул замок и в проеме двери появился силуэт Элизы, призрачно обрисованный светом свечи из-за спины. Девушка как будто знала, что он тут сидит.

– Заходьи, – и посторонилась, пропуская его.

Иван прошел и сел на пуфик, спиной к туалетному зеркалу-трельяжу. Два трельяжа он раздобыл через иркутских купцов и преподнес Екатерине Николаевне и Элизе в качестве подарка к новому, 1849 году. Ему очень нравилось наблюдать по утрам, как Элиза прихорашивается, отражаясь сразу в трех зеркалах; особенно, когда она в ответ на его любование улыбалась ему, подмигивала или строила смешные рожицы.

– Элиза, дорогая, – начал он, пытаясь подобрать в уме нужные слова, но девушка подняла руку, останавливая, и он послушно, с внутренним облегчением, замолчал.

Элиза присела перед ним на край кровати и с минуту разглядывала его, прихмурив брови, с недоуменно-тревожным выражением лица. Он терпеливо ждал.

– У менья один вопрос, – наконец сказала она. – Ты ко мне есть insensible [45] ?

Этого Вагранов никак не ожидал.