Отечественная война 1812 года. Неизвестные и малоизвестные факты - Сборник статей

Какими же идеальными должны быть люди-исполнители для того, чтобы эта идея не превратилась в свою противоположность! Кстати, именно это произошло и тогда, и в советскую эпоху. Но при Николае это была установка. Особый отбор в жандармский корпус – только представители хороших семей с хорошим послужным списком. Кстати, на очень хорошее жалованье, и служба считалась достаточно привилегированной. О чем, собственно, шла речь? Если Бенкендорф – альтер эго царя в центре, то они, жандармы, – эманация Николая на местах. Через Бенкендорфа – прямая связь с Николаем. У Николая подходы примерно такие: на чиновников полагаться нельзя, сам он не может раздвоиться, расстроиться, и значит, должны быть доверенные люди, в которых он уверен, которые полностью, вот как Бенкендорф, придерживаются его убеждений.

Вопрос в том, насколько это все выдерживалось… У нас есть удивительно интересные записки Стогова, кстати, дедушки Ахматовой, о котором, правда, она старалась никогда не упоминать. Записки у него простые и откровенные. Он был жандармским офицером в нескольких губерниях и гордился порученными делами.

Он пишет о том, как он выговаривает губернатору за его аморальный образ жизни – живет с чужой женой; как порет крестьян для их же пользы.

И как после этого крестьяне на глазах исправляются. И ощущение такое, что он очень искренний, без двойного дна. Он искренне уверен, что делает полезное дело и старается соответствовать своему посту. Однако он человек простой, даже недалекий, но ведь туда шли люди вроде Дубельта, а тот очень умен. Мне кажется, правда, списки жандармов никто не анализировал, там безусловно были люди очень незаурядные.

Важно помнить, что время, развивающаяся культура, государственный строй сильно, порой кардинально, меняют нас, наше отношение, казалось, к событиям или нормам незыблемым. И в частности, меняется отношение к таким вещам, как секретная служба, доносы, надзор. Сейчас вышли отличные книги Александра Каменского о XVIII веке. Читаешь – ну, совершенно другая жизнь. Доносительство само собой разумеется. Это никоим образом не задевает дворянской чести. Честь – в другом. Честь – оставаться на своем месте, достойном тебя. А подсидеть противника с помощью доноса – это ради бога. Но проходит 100 лет, и вот – знаменитая история, записанная Страховым. Достоевский, известный своим отношением к революционным движениям, и Страхов гуляют, и Достоевский говорит: «Вот будем знать точно – в этом доме сидят анархисты и готовят покушение. Донесем?» И после паузы: «Надо бы, а нельзя». Нельзя. Безнравственно, аморально.

Но когда наступил перелом? Для Николая и Бенкендорфа донос – дело, само собой разумеющееся. Действительно верноподданный, благородный человек, по-настоящему нравственный, имея в виду некое зло, грозящее государству и его устоям, просто обязан донести. Хорошо, у Николая с Бенкендорфом – понятно, но вот декабристы. Вспомним знаменитое действие Ростовцева, когда он накануне выступления доложил Николаю о том, что оно готовится. Он не назвал ни одного имени, но все-таки доложил. А потом вернулся к своему другу Оболенскому, там же был и Рылеев – расцеловались, простились, разошлись. Это доносом не считалось. Кстати, Рылеев во всем признавался, но брал вину на себя, чем и произвел чрезвычайное впечатление на Николая. Врать нельзя, но нужно облегчить участь того, про кого ты рассказываешь…

И обратим внимание, что Николай и Бенкендорф беседуют с декабристами, это часто не допрос, а именно беседы, – они постоянно говорят о нравственности. Вы, конечно, ошиблись, вы впали в порок, но вы можете исправиться. Исправиться каким образом? Вернуться в прежнее состояние, стать верноподданными, осознать свои ошибки, назвать тех, кто вас к этому толкал, и так далее, и так далее. И лет через 30–40 – такие же разговоры на допросах, но это – уже чистая фикция. На первом плане угрозы, шантаж, побои. У Николая и Бенкендорфа это тоже было, но совершенно не в такой степени, главное – убедить. Это казалось возможным.

А дальше наступает эпоха начинающегося перелома. Рылеев просто, судя по всему, не мог лгать, глядя царю в глаза. Было понятие, что честь не позволяет. Через 30–40 лет честь не позволяла говорить правду.

Николаю и Бенкендорфу казалось само собой разумеющимся, что благородные молодые люди, прежде всего из военных, с большой охотой должны откликнуться на призыв идти защищать устои великой империи. А в то же время Бенкендорф платил за доносы сумму, кратную 30–30 серебреникам. И возможно, все-таки было осознание, что это, в общем, подлость, которая используется во благо государству. Необходимая подлость. И легко оправдываемая. Тем более что были доносчики, которые работали за деньги, а были благородные, вроде Ростовцева, которые приходили и рассказывали, потому что хотели поддержать власть в существующем положении. Это время, когда моральные нормы подобного рода действовали очень сильно. Существовало ощущение единства дворянства с империей и царем, первым из дворян. Это наше благо – благо России. Но вот появляются новые люди – Герцен, Грановский, и выясняется, что есть какое-то другое благо вне официальной России. Благо свободы, личного человеческого достоинства. И в этой, новой системе координат Бенкендорф безнравственен. И этим плох.

Ко времени Николая некий исторический цикл по логике времени уже завершился – частная собственность дворян на землю была установлена, сокращение военной службы произведено. Главное сделано. Все, что можно собрать, собрано. Порядок наведен в своем роде идеальный. Крепостное право доведено до апогея, структура управлений единообразная. Она немножко похоже на монстра, эта структура, но она действенная, она работает. И вот тут-то не успеешь порадоваться, как идет подземный гром – трескается и вылезает неведомо что. И при Николае – первые признаки подземного грома и желание кажущуюся гармонию и этот идеал удержать, сохранить. Отсюда, наверное, эти высокие порывы, морально-нравственные устои и благородство зачастую внешнее. Это последняя стадия существования того правопорядка, который создавался веками с внутренним ощущением, что надо уходить в оборону. И Бенкендорф конкретно для этого времени фигура, конечно, знаковая, ибо во многом именно он один из его создателей. Скоро, очень скоро начнутся проблемы и внутреннего, и внешнего свойства, а сейчас 25-е – 55-е годы – это время стабильности, внешнего благополучия и отчаянного стремления сохранить все это навсегда.

А вот это уже совершенно невозможно. Подземный гром, он уже слышен – люди, которые мыслят иначе, уже родились и подросли. Их немного, несколько десятков, но удивительно, как чутко Николай и Бенкендорф на это реагируют. В сущности, теория официальной народности, да и главные жандармские деяния, они – против этих трех десятков человек, в первую очередь. Остальное – постольку поскольку, потому что в стране хорошо, стабильно. Дубельт в своих знаменитых заметках воссоздает чудную картину: все прекрасно. Пирамидальная система: царь, чиновники, под ними дворяне, которые разумно управляют дикими крестьянами. А чиновники следят, чтобы не было злоупотреблений. Царь идеальный. Порядок полный. Величие империи не вызывает сомнений. И есть только группы лиц, в основном это – не служащие дворяне, которые вне системы, вне морали, от них-то и идет некая волна. Читают совершенно ненужные книги, рассуждают на заумные темы, собираются и спорят и, конечно, вываливаются из системы.

И опасность – в них. И в своей работе у жандармов, которые многим должны заниматься, главным остается именно это – следить за этими опасными людьми и пресекать, не дай бог, какое-нибудь безбожное их действие.

Однако именно хорошо налаженная и бесперебойно действующая система и представления, с ней связанные, входят в противоречие с основными не сущими, не экстремистскими, не какими-то сверхпрогрессивными, а уже само собой разумеющимися понятиями века. Потому что на самом деле нет книг, которые нельзя читать, и нет свободы только для одних и неволи для других. За плечами у России сто с лишним лет приобщения к европейскому просвещению, образованию. От него никуда не уйдешь, это вошло в плоть и кровь. Те книги, которые переводились, которые доходили до России и читались здесь, неизбежно несли другие воззрения, чем те, которые предписывались властью. Кстати, одна из главных задач жандармов по инструкции состояла в том, чтобы следить за литературой и направлять ее в нужное русло. Но сделать это было чрезвычайно трудно, практически невозможно – как можно остановить, одернуть мысль! Но честно пытались. Разговоры с Пушкиным – это честные попытки действительно поговорить, понять и вразумить, образумить. В том-то и была своеобразная катастрофа для власти, что Петр, творя империю, привил ей просвещение, которое с устоями этой империи никак не соединялось. Очень точно об этом сказал блестящий историк и писатель Натан Эйдельман. Он сказал, что уникальность России не в том, что это страна самая рабская, она не самая рабская. Были хуже и деспотичнее. И тем более не самая просвещенная. Уникальность ее в том, что это страна, которая становится все более просвещенной и все более рабской одновременно. Имеется в виду век XVIII. А ведь это невозможно, это шизофреническое состояние. И при Николае состояние это достигает апогея. Внешний порядок отлажен – дальше некуда, а европейское просвещение изнутри все это дело взрывает и порождает людей, которые этот порядок воспринимают как тюремную камеру или целлофановый мешок на голову. Они хотят свободно дышать, свободно говорить, свободно действовать. И в борьбе, как показало будущее, побеждают именно они. Несколько десятков человек. Именно они подготовили поколение, которое поддержало реформу.