Дева в голубом - Трейси Шевалье

— А я говорила что-нибудь?

— Что-то декламировала.

— «J'ai mis en toi mon espйrance: Garde-moi, donc, Seigneur». Так?

— Да, — кивнул Люсьен. — Это из…

— Тебе надо поспать, — перебил его Якоб. — Или хотя бы просто отдохнуть. Потом поговорим.

Он укрыл меня тонким одеялом. Люсьен молча помахал рукой на прощание. Я кивнула в ответ, и он вышел из комнаты.

Я закрыла глаза и тут же слегка приоткрыла — дядя как раз выходил из комнаты.

— Якоб, а ставни в этом доме есть?

Он приостановился и повернул голову.

— Есть, но как-то они мне не нравятся. Никогда ими не пользуюсь. — Он улыбнулся и закрыл дверь.

Когда я проснулась опять, вся в поту и не очень соображая, где я, было уже темно. На улице повсюду светились окна, кажется, ставни здесь не только Якоб — никто не признавал. Освещен был и церковный шпиль. Как раз в этот момент зазвонили колокола, и я начала отсчитывать вслед за ними удар за ударом. Выяснилось, что проспала я четыре часа, но ощущение было такое, что четыре дня.

Я потянулась и зажгла настольную лампу. Из-под желтого абажура полился мягкий золотистый свет. Впервые вижу комнату без всяких украшений; сама эта простота удивительным образом успокаивает. Я лежала, не двигаясь и пытаясь проследить, как распределяется свет по всему периметру комнаты. Вставать мне не хотелось. В конце концов я все же поднялась, вышла из комнаты и ощупью начала спускаться по неосвещенной лестнице. Она привела меня в квадратный холл с тремя закрытыми дверями. Из-под одной из них пробивалась полоса света. Эту дверь я и открыла и оказалась в ярко освещенной кухне с желтыми стенами и начищенным паркетным полом; одна из стен состояла сплошь из окон. Якоб сидел за круглым деревянным столом и читал прислоненную к вазе с грушами газету. Какая-то женщина, моложе меня, с темными вьющимися волосами, склонилась над мойкой и чистила кастрюлю. При моем появлении она обернулась, и я сразу поняла, что это родственница хозяина: то же удлиненное лицо и острый подбородок, мягкие завитки волос, а глаза — тоже карие — прикрывали длинные ресницы. Она была выше меня, очень стройная, с длинными худыми руками и небольшими ладонями.

— А, это ты, Элла, — оторвался от газеты Якоб, меж тем как женщина заключила меня в объятия и трижды расцеловала. — А это моя дочь Сюзанна.

— Извините, — улыбнулась я обоим, — понятия не имела, что уже так поздно. Сама не знаю, что со мной приключилось.

— Да ничего страшного. Просто тебе надо было поспать. Есть будешь?

Якоб подвинул стул, усадил меня, а сам с Сюзанной принялся расставлять тарелки с сыром и колбасой, хлебом, маслинами, салатом. Это было как раз то, что мне нужно — что-нибудь попроще. Мне вовсе не хотелось, чтобы вокруг меня слишком хлопотали.

За ужином мы почти не говорили. На таком же четком, как у отца, французском Сюзанна спросила, не хочу ли я выпить немного вина, Якоб сказал что-то о copтах сыра, вот, пожалуй, и все.

Когда с едой было покончено и Якоб вновь наполнил мой бокал, Сюзанна незаметно выскользнула из кухни.

— Ну как, лучше тебе? — осведомился он.

— Да, спасибо.

Из соседней комнаты донеслись негромкие звуки музыки, словно радио включили, только темп был помедленнее. Якоб прислушался.

— Скарлатти, — с удовлетворением отметил он. — Сюзанна учится в амстердамской консерватории по классу клавесина.

— А вы тоже музыкант?

— Да, — кивнул Якоб, — преподаю в здешней музыкальной школе, она недалеко, наверху холма. — Он указал куда-то себе за спину.

— И на чем же вы играете?

— Да на разных инструментах. Но здесь даю главным образом уроки игры на фортепьяно и флейте. Мальчишки, как правило, хотели бы научиться играть на гитаре, девочки на флейте, те и другие — на скрипке и блок-флейте, а вот фортепьяно привлекает немногих.

— Ну и как ученики?

— Большинство занимается музыкой, потому что того желают родители, — пожал плечами Якоб. — У них ведь и помимо того масса интересов — лошади, футбол, лыжи. Каждую зиму четверо или пятеро ломают руки, катаясь на лыжах, — какая уж тут музыка? Правда, есть у меня один парень, Баха замечательно играет. Думаю, его в любую консерваторию примут.

— А Сюзанна тоже с вами занималась?

— С женой, — покачал головой он.

Отец говорил мне, что она умерла, но, когда и отчего, не помню.

— От рака, — словно отвечая на незаданный вопрос, сказал Якоб. — Пять лет назад.

— Извините, — неловко сказала я и, понимая, что этого мало, добавила: — Вам все еще не хватает ее?

— Ну конечно, — грустно улыбнулся Якоб. — А ты-то замужем?

— Да, — смущенно ответила я и тут же сменила тему: — Ну что, посмотрим Библию?

— Лучше до утра отложим, светлее будет. К тому же хоть ты и получше сейчас выглядишь, все равно бледная. А ты, часом, не беременна?

Я прямо-таки вздрогнула от удивления — настолько просто он задал этот вопрос.

— Нет-нет, с чего вы взяли? Я… не знаю уж, откуда этот обморок, но тут что-то другое. Может, дело в том, что в последние несколько месяцев я плохо спала. А прошлой ночью так и вовсе глаз не сомкнула.

Вспомнив кровать Жана Поля, я осеклась и медленно покачала головой. Как объяснить ему мое положение?

Мы явно вступили на шаткую почву; выручил Якоб, сменивший тему разговора:

— Ну и чем же ты в этой жизни занимаешься?

— Работаю, вернее, работала в Америке, акушеркой.

— Правда? — Якоб буквально просиял. — Отличная профессия!

Я посмотрела на вазу с грушами и улыбнулась. Когда-то то же самое сказала мадам Сентье.

— Это правда, профессия хорошая, — согласилась я.

— Ну, в таком случае ты уж точно знала бы, коли забеременела.

— Да уж не без этого, — усмехнулась я.

Обычно я сразу могу определить беременность, даже самую раннюю. Все видно по тому, как женщина словно бы несет самое себя, тело ее облекает, подобно пузырю, что-то такое, чего она сама еще не знает. Взять хоть Сюзанну — я сразу поняла, что она беременна: в глазах какое-то отрешенное выражение, будто она прислушивается к словам, звучащим где-то в глубине ее самой, на иностранном языке, и вовсе не обязательно, нравится ли ей то, что она слышит, не важно, разбирает она смысл сказанного или нет.

Я посмотрела на открытое лицо Якоба и подумала, что он пока ничего не знает. Вот забавно: он считает меня членом семьи, достаточно близким, чтобы задавать интимные вопросы, но все же не настолько близким, чтобы бояться услышать ответ. С дочерью такой прямоты он бы себе не позволил.

Этой ночью я спала плохо. Не давали покоя всякие мысли — о Рике, Жане Поле, самой себе. Ни до чего я, конечно, не додумалась. В конце концов я все же задремала, но все равно проснулась чуть свет.